Успех - Страница 77

На столике Иоганны зазвонил телефон. Ее приветствовал художник Грейдерер. Она не видела его, и он подробно объяснил, где находится его столик. Да, там собственной персоной восседал автор «Распятия» в обществе шумных, дешевого пошиба девиц. Он поднял бокал за ее, Иоганны, здоровье. Вид у него в смокинге был диковатый: дюжей шее добродушного крестьянина было тесно и неуютно в белом воротничке, руки нелепо торчали из белых манжет. Он что-то сказал Гесрейтеру по телефону. Иоганна теперь видела, как подмигивают его хитрые глазки и как хохочут дешевого пошиба девицы. Нет, поздний успех не пошел ему на пользу. Гесрейтер был убежден, что он деградирует в кругу «курочек», как сам Грейдерер называл этих девиц. Г-н Пфаундлер заметил, что «придворная челядь» Грейдерера и его матери влетает им в копеечку. Господин художник умеет заламывать цепы, и ему, Пфаундлеру, тоже пришлось отвалить знаменитости немалые деньги. Но, во-первых, сейчас в стране инфляция, а во-вторых, слава художника — такая вещь, которую он бы не принял в обеспечение долга. Впрочем, инфляция не может продолжаться вечно, неопределенно заметил он.

Над переносицей у Иоганны прорезались три вертикальные морщинки. Разве сама она не живет здесь, в Гармише, не по средствам? С тех пор как она стала зарабатывать больше, чем требовалось для ее скромных нужд, она уже не подсчитывала со страхом каждый грош, но и на ветер денег не швыряла. А теперь ей нужно столько денег, чтобы их можно было тратить без счета. В то время, как во всей остальной Германии царили голод и нищета, здесь, в Гармише, люди утопали в роскоши и изобилии. Сюда приезжали, главным образом, иностранцы, которые, тратя благодаря инфляции сущие пустяки, могли жить в свое удовольствие; о ценах никто не спрашивал. Лишь тетушка Аметсридер мрачно покачивала своей крупной, мужеподобной головой и в резких словах предсказывала неизбежную катастрофу. Когда у нее, Иоганны, на текущем счету не останется ни марки, что ей тогда делать? Обратиться за помощью к Гесрейтеру? Она взглянула на г-на Гесрейтера, сидевшего рядом: ровный, обходительный, веселый, он ритмично постукивал пальцами в такт музыке. Очень трудно так вот вдруг попросить у кого-нибудь денег. В жизни она этого не делала!

Гесрейтер посмотрел на нее своими томными глазами и показал на человека, в поте лица трудившегося на сцене. Это был своеобразный музыкальный клоун. Он зло и остроумно искажал знакомые всем музыкальные произведений. «Когда-то, — не без издевки прокомментировал Пфаундлер, — этот человек пропагандировал новаторскую музыку. Его программой была полная независимость художника-исполнителя. Он утверждал, что для подлинного художника — оригинал, в данном случае творение композитора, — лишь сырой материал, с которым он имеет право делать все, что подсказывает ему чутье. Еще совсем недавно его произведения и бесцеремонная интерпретация произведений классической музыки имели огромный успех, вызывая дикий восторг одних и бешеные нападки других. Затем он постепенно наскучил публике. И вот теперь, — закончил г-н Пфаундлер, — этот новатор стал артистом кабаре. И правильно сделал».

От природы не очень музыкальная, Иоганна рассеянно слушала, как изощряется человек на эстраде. Ей показалось, что она привлекает к себе больше внимания, чем в начале вечера. Она поделилась своим впечатлением с Гесрейтером. Тот ответил, что уже давно наблюдает за художником Грейдерером, который, переходя от столика к столику, живописует ее историю. С каждой минутой все больше людей отыскивало глазами «укромное гнездышко», где она сидела.

Зазвонил телефон, стоявший на ее столике. Голос в трубке попросил Иоганну взглянуть на ложу госпожи Фанси де Лукки. Грациозным жестом смуглая дама подняла бокал, ее оливкового цвета лицо озарилось теплой лучезарной улыбкой. Так под пристальным взглядом всего зала, который следил за каждым ее движением с гораздо большим интересом, чем за происходящим на сцене, Фанси де Лукка пила за здоровье Иоганны, неотрывно глядя на нее черными, горячими глазами. Иоганна зарделась от счастья, ее серые глаза засветились благодарностью к знаменитой итальянке, столь явно выразившей свое сочувствие ей, незнакомке, и ее борьбе.

Но вот, впервые за весь вечер, в зале погасли огни. На сцене появилась Инсарова. Это был ее дебют перед взыскательной публикой. Все россказни Пфаундлера были, разумеется, всего лишь рекламным трюком. На самом деле Инсарова была обычной шансонеткой, которую Пфаундлер отыскал в захудалом берлинском ресторанчике. И теперь, горя желанием убедиться, что чутье не изменило ему и на сей раз, он, шумно сопя, жадно следил мышиными глазками за тем, какой эффект производит его протеже. В движениях гибкого, податливого тела женщины, скользившей по сцене, не было подлинной грации, ее раскосые глаза смотрели на зрителей беспомощно-дерзко и одновременно доверчиво. В довольно шумном зале воцарилась тишина. Англосаксы выпрямились и застыли, один из них хотел было набить трубку, но тут же забыл о ней. Инсарова исполняла небольшую пантомиму. Она танцевала бесстыдно и трогательно, несколько примитивно, как показалось Иоганне, и, уж конечно, чересчур банально. Вначале танец ее был беспечен, казалось, она танцует для собственного удовольствия, но потом она вдруг стремительно повернулась к зрителям: маленькая сцена погрузилась в темноту. Прожектор выхватил из тьмы танцовщицу и ту часть зала, которой Инсарова словно дарила свой танец. По рядам пробежал шумок, все головы повернулись к освещенной части зала. За одним из столиков, залитых светом прожектора, сидел фатоватый молодой человек, бесспорно не актер, а один из зрителей, таких же, как все. Сомнений больше не было — именно для него танцевала эта хрупкая, сладострастная женщина, ему принадлежал скользящий взгляд ее влажных, чуть раскосых глаз, для него извивалось на сцене ее податливое тело. Волнение в зале росло, а юный хлыщ сидел с невозмутимым видом, потягивая свой напиток. Заметил ли он, что из темноты на него с завистью и жадным любопытством глядят десятки глаз? А на эстраде хрупкая женщина, казалось, испытывала растущее чувство страстной покорности, ее щеки запали, в лице появилось что-то детское, всем своим телом она с щемяще-откровенной мольбой тянулась к неподвижно сидевшему за столиком человеку. Внезапно она рухнула наземь. Женщины испуганно вскрикнули, мужчины нерешительно привстали, музыка умолкла. Но занавес не опустился. Прошло несколько секунд томительного ожидания, затем Инсарова с улыбкой поднялась и продолжала танец, столь же бесстыдный и сентиментальный, как и вначале; ее мелкие влажные зубы обнажились, она опять казалась по-детски милой, ее чуть раскосые глаза смотрели беспомощно, дерзко и доверчиво. Еще несколько тактов, и танец окончен. В зале — мертвая тишина, затем отдельные свистки и, наконец, шквал аплодисментов.