Успех - Страница 101

101

На обратном пути в гостиницу Прекль то и дело отпускал злые, грубые замечания по адресу попадавшихся им навстречу элегантных женщин в модных спортивных костюмах.

«Прелестный край, порочная долина», — с мрачным цинизмом произнес он, и Тюверлен так и не понял, строки ли это из великолепно изданных сонетов Шекспира, которые Прекль накануне, как ни странно, держал в руках, или же слова эти принадлежали одному из его любимых лирических поэтов.

Каспар Прекль вывел из гаража машину. Она и сама по себе была какого-то неприятного цвета, да еще вся заляпана грязью, так как Прекль не догадался сказать, чтобы ее помыли. Он поднялся к себе в номер, взял вещи: завернутые в газету расческу, губку, зубную щетку. А также роскошное издание сонетов Шекспира. Жак Тюверлен ожидал, что молодой инженер, очень его заинтересовавший, заговорит о новой встрече в Мюнхене. Но Каспар Прекль угрюмо молчал, думая о чем-то своем. Заводя мотор, он задавал себе вопрос, какого дьявола его понесло в Гармиш. С его проектом серийной машины ничего не вышло. И даже с Иоганной он не сумел поговорить. Он просто кретин, что не взял те сто фунтов. Анни имеет полное право его отругать. Выходит, он приезжал в Гармиш только для того, чтобы спеть г-ну фон Рейндлю свои баллады. А домой привезет лишь увольнение и сонеты Шекспира.

Прошло довольно много времени, прежде чем удалось на таком морозе завести мотор. Жак Тюверлен, непринужденный, элегантный, в широких ниже колен штанах, стоял у машины и со знанием дела давал технические советы — ему самому часто случалось ездить по зимним дорогам.

Наконец мотор завелся. Трогаясь с места, Каспар Прекль вдруг заметил резким наставительным тоном, что, между прочим, учение Будды — не что иное, как примитивный, научно еще недостаточно обоснованный марксизм.

Возбужденный спором Тюверлен той же дорогой возвращался назад, полный живительных мыслей. Проходя мимо кондитерской «Альпийская роза», он увидел сидевшую за столиком Иоганну Крайн. Обрадовался, что с ней, вдумчивой собеседницей, сможет продолжить неоконченный разговор с Преклем. Вошел в кондитерскую. Своей небрежной, развинченной походкой подошел к рослой, цветущей женщине в сером костюме, которая сидела распахнув меховую куртку и листала иллюстрированный журнал.

Иоганна сидела так уже больше часа под сенью вьющихся альпийских роз, среди лакомившихся сбитыми сливками обывателей. Молочный шоколад, который она пила редкими глотками, был невкусен. И все-таки на дне чашки уже проступил излюбленный узор фабрики «Южногерманская керамика Людвиг Гесрейтер и сын» — горечавка и эдельвейс. Она ждала Тюверлена, бездумно рассматривая переплетение линий привычного рисунка, вновь и вновь перелистывая скучные иллюстрированные журналы. Ее переполняла радость от своего успеха у кронпринца, и едва Тюверлен подошел, она, захлебываясь, начала рассказывать. Он слушал ее не слишком внимательно, поддакивал, изредка отпуская добродушно-пренебрежительные реплики по адресу кронпринца: его переполняли впечатления от спора с Каспаром Преклем. Когда он увидел Иоганну, красивую, рослую, цветущую, ему очень уж захотелось поделиться своими противоречивыми мыслями и чувствами, которые вызвал у него напористый молодой инженер.

— Попробуйте понять этого парня! — воскликнул он. — Задора у него во сто крат больше, чем у всех окружающих, вместе взятых, и, вот, надо же, при всем своем остром, живом уме уперся в одну точку! Потребуй от него медик или, скажем, юрист, чтобы он смотрел на мир исключительно с медицинской либо юридической точки зрения, он наверняка влепил бы этому типу пощечину. А когда этого требует экономист, он соглашается. Не хочет понять, что подлинное мировоззрение начинается там, где кончается классовая зависимость. Разве не испытываешь изумительное чувство свободы, взирая со стороны на пленников всех этих модных классовых теорий? Между тем этот парень, вовсе не нуждаясь ни в каких рамках, добровольно в них себя заключает.

У Иоганны комок подступил к горлу.

— Вмешательство кронпринца всего лишь вопрос времени, — сказала она. — У меня по делу Крюгера было не меньше двух десятков так называемых важных бесед, а на поверку вышла одна болтовня. Теперь я наконец-то почувствовала почву под ногами. Вы понимаете, Тюверлен, как это для меня важно?

— Знаете, — сказал Тюверлен, так сильно покачивая бокал с вермутом, что в нем зазвенели льдинки, — я еще понимаю, когда человек бездарен. Но я безошибочно чувствую, что молокосос талантлив. Угораздило же этого глупца забить себе голову всеми этими удобными, расхожими теориями. Я, разумеется, не отношусь к числу людей впечатлительных, но, признаюсь вам, Иоганна, разговор меня задел за живое. Он, видите ли, не желает сидеть на подпиленном суку буржуазного общества. А с меня, сказал я этому Преклю, вполне достаточно, если какая-нибудь идея, человек или событие обостряют мое восприятие жизни, тогда я могу передать его другим. Но он считает все это буржуазной ленью. Он-де не может так легко решать подобные вопросы. Сначала должен убедиться, выдержит ли почва тяжесть будущего. Самоуверенный мальчишка!

Иоганна страшно обрадовалась Тюверлену, она ждала его больше часу. Собственно, с первого дня приезда в Гармиш она искала случая, чтобы поговорить с Жаком Тюверленом о Крюгере, о своем поступке, который был вызван — этого она и сама толком не понимала — упрямством или мужеством, глупостью или порядочностью. Неужели он ничего не замечает? Ведь он смотрит на нее. Говорит, глядя ей прямо в лицо. Неужели не замечает, что она предлагает ему себя? Что пожелай он этого, и она бросилась бы ему на шею? Неужели он так глуп, что ничего не видит!

101