Успех - Страница 123

123

К тому же несносного доктора ни на минуту нельзя было оставить одного. Кто подойдет к телефону, откроет дверь, позаботится о домашних делах, пока она бегает за покупками и в банк, пока охотится за съестным?

Между тем адвокат целиком погрузился в работу. Четкость логических постулатов, строгая последовательность в рассуждениях доставляла ему радость. Он доверял мыслителю, утверждавшему этику геометрическими построениями. Окрыленный своим умением излагать одно, десять, тысячу дел так, что и слепцу становилась очевидна система — ненавистная, лживая система, выдающая насилие, произвол, стремление к наживе, политиканство за этику, убеждения, христианство, право, законность, он ни разу в жизни не чувствовал себя таким счастливым, как сейчас.

Он писал, улыбался. Вычеркнул лишнюю фразу. Стало ли после этого изложение более ясным? Проверил снова. И в то самое время, когда он перечитывал про себя абзац, в прихожей раздался звонок. Он не обратил на это внимания, восстановил весь контекст, еще раз проверил. Вычеркнул из старого предложения пять слов, снова его перечитал. Звонок продолжал звонить настойчиво, беспрерывно. Ну, вот, никто о нем не позаботится. Эта разгильдяйка Агнесса вечно забывает о своих обязанностях. Мешать ему она умеет, а когда нужна, ее где-то черт носит. Кряхтя, ворча, шаркая ногами, он поплелся в темную прихожую. Открыл дверь.

Отпрянул. Перед ним стоял молодой человек, наглый, легкомысленный, с едкой усмешкой на ярко-красных губах. Адвокат судорожно глотнул. Ему показалось, будто вся кровь мгновенно прилила к голове. Пошатнулся, жадно ловя ртом воздух. А юноша продолжал стоять на пороге, все с той же усмешкой на губах.

— Могу я войти? — спросил наконец Эрих. Адвокат отступил от двери. Эрих осторожно, бесшумно затворил ее и пошел за адвокатом в его неприбранную комнату.

Огляделся. Заметил книги, беспорядок, убогую, кое-как расставленную мебель, неуют. Даже не попытался скрыть презрения. Он пришел сюда впервые. До сих пор адвокат сам отыскивал его. То, что мальчик пришел к нему, было для доктора Гейера большим, просто огромным событием. Куда более важным, чем «История беззаконий», — важнее всего на свете. Какое ужасное невезение, что приход мальчика застал его врасплох. Он так часто представлял себе, как это произойдет, так часто повторял слова, которые скажет мальчику, и ласковые и злые. По теперь все вылетело у него из головы. Оробевший, растерянный, неряшливо одетый, беспредельно жалкий стоял он перед своим мальчиком, который впервые сам к нему пришел.

— Может быть, присядем? — сказал наконец Эрих. — Если только нам это удастся, — добавил он, бросив вокруг вызывающе презрительный взгляд.

— Да, здесь немного неуютно, — чуть ли не извиняясь, сказал адвокат. Ни одному из посетителей он не говорил ничего подобного. А юноша сидел, закинув ногу на ногу: ни дать ни взять — светский господин. Он тотчас же захватил инициативу. Говорил уверенно, с северогерманским столичным акцентом, а Гейер примостился на краешке стула и, покорный, осунувшийся, беспомощный, ждал.

— Ты, очевидно, удивлен, что я заглянул к тебе? — перешел наконец Эрих к делу. — Ведь ты знаешь, я не очень-то люблю с тобой встречаться. Тем более тут.

— Знаю, — ответил доктор Гейер.

— Но больно уж выгодное дельце подвернулось, — продолжал молодой человек, — так что я, несмотря на понятную неприязнь, не мог не прийти к тебе. Хочу перехватить у тебя кое-какую мелочишку, без нее мне не обернуться.

И он стал излагать фантастическую историю о некоей кошачьей ферме, которую он решил завести, чтобы потом сделать баснословный бизнес на кошачьих шкурках. Кошки будут кормиться крысами, одной кошке, чтобы наесться, хватает четырех крыс. А крыс будут кормить трупами кошек, с которых содрали шкурку. Каждая кошка за год принесет по двенадцать котят, крысы размножаются в четыре раза быстрее. Так что ферма автоматически прокормит сама себя. Кошки будут пожирать крыс, а крысы — кошек. Ну, а предпринимателям достанутся шкурки. Короче, дело верное, как, должно быть, уже понял доктор Гейер. Все время, пока мальчик развивал свой прожект, уверенно, не только не скрывая его фантастической нелепости, а даже с какой-то издевкой подчеркивая ее, Гейер разглядывал брюки, облегавшие его скрещенные ноги. Потому что взглянуть ему в лицо он отваживался лишь изредка. Брюки были из плотного английского материала, тщательно отутюженные. Гейер подумал, что сам он, пожалуй, никогда не носил таких хороших брюк. Широкие, свободные, но благодаря отутюженной складке элегантные. Из-под них матово поблескивали тонкие носки. Туфли ладно сидели на ногах — конечно, сделаны на заказ.

Неряшливо одетый, сидя в неудобной позе, доктор Гейер избегал смотреть мальчику в лицо. Он невольно отводил глаза и принимался разглядывать пол. К фантастически нелепым небылицам, которые с откровенной издевкой плел ему Эрих, он не очень-то прислушивался. Нет, он думал о том, что сказала бы мать, что сказала бы Эллис Борнхаак, ведь мальчик, вопреки всему, сидит перед ним, в его доме, и нуждается в его, Гейера, помощи. Перед глазами встала рослая девушка, такая, какой он впервые увидел ее в то самое время, когда после успешно сданных экзаменов проводил две недели в Австрии на берегу озера. Должно быть, он был тогда очень окрылен, остроумен, настойчив, охвачен особым чувством, которое быстро передавалось другому. В сущности, для него и по сей день осталось загадкой, как ему удалось тогда так быстро увлечь эту рослую красивую девушку. От нее веяло свежестью: гладкая кожа, плотно сбитое, стройное тело, красивое, смелое, не слишком умное лицо. Нередко, глядя на Иоганну Крайн, он невольно вспоминал о ней. Вспоминал теплые ночи на озере, когда они лежали рядом, разомлевшие, счастливые, посмеиваясь над зловредностью кружившей в воздухе докучливой мошкары и копошившимися во мху жучками и муравьями. Неужели это он тогда лежал в лесу с той девушкой? Ну а потом, когда возникли осложнения, когда она забеременела и сомневалась, оставить ли ей ребенка… Ссора с ее нетерпимой, мещанской семьей. Вспомнил, как тогда она все-таки приняла его сторону, и он был счастлив, отдавая ей свои скромные сбережения. Как она колебалась, выходить ли ей за него замуж. Вначале отказалась, потом согласилась и в конце концов решительно отказалась. Как потом, — он до сих пор не знал почему, — возненавидела его, с холодной злобой издевалась над его непрактичностью и рассеянностью, над его мигающими глазами. Как он совершенно растерялся перед этой все растущей, испепеляющей ненавистью. С каким презрением она отвергала его настойчивые просьбы выйти за него замуж. Как в конце концов, в то самое время, когда он начал хорошо зарабатывать, вовсе отказалась от его денег. Перебралась в Северную Германию, окончательно порвала со своей семьей, перестала отвечать на его письма. Сильно нуждалась, с трудом зарабатывала на жизнь. Воспитала ребенка в ненависти к нему, Гейеру, к этому еврею, которого любила несколько недель, а затем возненавидела, словно какое-то вонючее, отвратительное животное. Как затем Эрих, видно, потому, что ему опротивела серая, будничная жизнь в постоянной нужде, и потому, что в гимназию его не приняли, добровольно, совсем еще мальчишкой, ушел на фронт. Как его мать умерла от гриппа. Как мальчик вернулся с войны, изломанный, пустой, неспособный к серьезному труду. Как родители покойной Эллис вначале хоть и неохотно, но кое в чем помогли мальчику, а затем вовсе от него отвернулись. Как он, Гейер, предлагал ему свою помощь, с каждым разом настойчивее, и каждый раз Эрих от нее отказывался. Как мальчик связался с этим своим гнусным фронтовым дружком, который, хоть и был на восемь лет старше Эриха, был на него очень похож, с этим отвратительным фон Дельмайером. Как он, Гейер, виделся с мальчиком на нейтральной почве, всячески старался ему помочь. Как непонятная, глухая ненависть матери, унаследованная сыном, всякий раз обрушивалась на него, Гейера, и он совершенно терялся. Как мальчик снова и снова глумился над ним, прячась только от него одного.

123