Успех - Страница 179

179

Он прошел не в зрительный зал, а за кулисы. Все нервничали, он всем мешал. Кончилось тем, что акробат Бьянкини Первый пригласил его к себе в уборную. Он долго просидел там с Бьянкини Первым и Бобом Рихардсом, имитатором музыкальных инструментов, мирно и приятно беседуя, не вспоминая, что в нескольких метрах от этой уборной разыгрывается глупая, исковерканная пьеса, к которой, пока он ее писал, были прикованы все его помыслы.

Между тем на сцене, картина за картиной, шло обозрение «Выше некуда», внешне блестяще и хорошо слаженное и все-таки тягучее. Картины «Натюрморт» и «Тутанхамон» не произвели впечатления, и знатоки уже шептались о провале. Но обыкновенные зрители были полны добродушия и терпеливо ждали, что же будет дальше. При малейшем оживлении на сцене они начинали бурно веселиться, забыв, как томились и скучали минуту назад. Картина «Голая истина» прошла с несомненным успехом. Г-жу фон Радольную встретили шумными аплодисментами: большая, пышная, она была явно по вкусу публике. Зрителям импонировала, нравилась невозмутимость, с которой она демонстрировала округлость своих форм.

И все-таки обозрение провалилось бы уже в первый час, если бы не шумовые инструменты изобретателя Друкзейса. Когда они грянули, когда в оркестре раздалось мычание коров и хрюканье свиней, когда зазвучали гудки автомобилей, свистки паровозов, грохотанье грома, лай собак и топот марширующих войск, когда Боб Рихардс из Черновиц начал плаксиво подражать этой какофонии, когда разноголосый шум слился воедино и на его фоне возник мюнхенский гимн о зеленом Изаре и неиссякаемо благообразном уюте, когда он, в свою очередь, превратился в гимн бывшего баварского королевства и был подхвачен всем чудовищным ансамблем оглушительных шумовых инструментов, когда на сцене закружились голые «герлз» с бело-синими шарфами вокруг грудей и бедер, когда они принялись потрясать бело-синими баварскими флагами, когда в довершение всего на экране рядом с недостроенными башнями, ливерными сосисками, пивными кружками и символической фигурой мюнхенского мальчишки, обряженного монахом, появился баварский лев, — тогда от первоначального разочарования не осталось и следа. Зрители повскакали с мест, здоровенные ручищи захлопали, глотки подхватили гимн.

Усмехался Каспар Прекль, улыбался наверху, на своем мостике, осветитель Бенно Лехнер. Никто не знал, кем задумана эта злая шутка — Тюверленом или Пфаундлером, и вообще была ли она задумана заранее. Даже Тюверлен и тот улыбался. Все-таки хоть что-то да осталось в его обозрении от первоначального замысла. Эти зрители, которые с таким восторгом подхватывают гимн, исполняемый хрюкающими свиньями, мычащими быками и человеком с изуродованным носом, эти люди, в чьих сердцах и голосовых связках пародийная мелодия немедленно вызывает буйный расцвет глубоко вкоренившегося энтузиазма — поистине, они пришли сюда прямо из комедий Аристофана.

Едва зазвучали инструменты изобретателя Друкзейса, как лицо Отто Кленка засветилось злорадным удовольствием. Выделяясь бледностью среди толпы румяных здоровяков, в смокинге, уже не облегавшем его массивную фигуру, бывший министр сидел, слегка разочарованный спектаклем. Но стоило загреметь инструментам, появиться баварскому льву и публике восторженно зааплодировать, как он мгновенно ожил. Да, такой он и представлял себе ее — духовную почву, вскормившую его народ, и на ней он теперь построит свою потеху, свое удовольствие. Все верно, иначе не могло и быть — и то, что мычанию на сцене отвечает мычание в зрительном зале, и то, что никто не понимает, всерьез ли задуман этот лев или он пародия, — все это грандиозное шутовство, так вдохновенно разыгранное актерами. В роли министра юстиции он, пожалуй, с тревогой и даже печалью смотрел бы на своих мюнхенцев, впавших в такой постыдный, ни с чем не сообразный идиотизм. Но теперь ему это только кстати. Так, так, продолжайте. Он и сам от них не отстанет. Покажет кое-кому, кто он такой. «Падающего толкни» или что-то в этом роде сказано у некоего классика.

Между тем кто-то сел на свободное место рядом с Эрихом Борнхааком. Села дама. Иоганна.

С той ночи шалопай ни разу ее не видел. Однажды безуспешно пытался до нее дозвониться. Когда, по воле театрального кассира, она оказалась его соседкой, он небрежно поклонился, но как-то сразу растерял обычную развязность, не знал, как себя держать, порой обращался к ней с ироническими замечаниями по поводу обозрения. Иоганна отвечала односложно и сдержанно, он тоже стал заговаривать все реже, под конец совсем замолчал. Кого она из себя строит? Он же спал с ней — так какого черта? Он знавал баб лучше сложенных, чем она. И более умных, остроумных, элегантных. Они с ним не ломаются — выбирай любую. Особенно сейчас, когда он в полосе везения. У «истинных германцев» его с каждым днем все больше ценят. Да и старик прислал ему внушительную сумму в иностранной валюте. Хотел, видно, умаслить его после попытки увильнуть от защиты фон Дельмайера. Глуп как пробка старый хрыч. С какой гнусной покорностью он сносит любой пинок под зад. В общем, жизнь развлекательная штука. Развлекательна затея с боксером Алоисом, и прибыльна к тому же. Может быть, не совсем безопасна — как-никак Алоис брат Руперта Кутцнера. Зато развлекательно. И на удивление несложно. Он снова пытается что-то сказать Иоганне. Но она как будто даже не слышит — на сцене действительно стоит невообразимый шум. Он исподтишка смотрит на Иоганну. Было время, когда она казалась ему очень желанной, А почему, собственно? Что в ней такого привлекательного? Широкоскула. Нос вздернутый. Разыгрывает недотрогу, но волосы-то остригла только ради него. И какая она в постели, он тоже знает. Не бог весть что. Так в чем же дело? Другие негодуют, чего-то требуют. А она изображает удивление, вонючее безразличие. Ну, и на здоровье. Его это не задевает.

179