Успех - Страница 184

К оглавлению

184

И на флоте тоже не сидят сложа руки. К броненосцу стягиваются другие суда, колоссальные, мощные. «Орлов» окружен. Корабль под красным флагом приведен в боевую готовность. Стволы орудий, зеркально-гладкие, громадные, устрашающие мифические звери, наводят на цель, они поднимаются, опускаются, стрелки измерительных приборов лихорадочно скачут. Все уже круг стальных смертоносных существ, до последней мелочи выверенных организмов. «Орлов» держит курс на них. Его окружают, ему грозят суда того же класса, что он, их шесть, восемь, десять ему подобных. Надежды прорваться нет — орудия «Орлова» не более дальнобойны, чем орудия врагов. Победить он не может, но может, погибая, нанести смертельный удар неприятелю. И по мере того как гигантские суда медленно сжимают кольцо вокруг «Орлова», на экране и перед экраном нарастает глухое, невыносимое напряжение.

И тут обреченный корабль начинает подавать сигналы. Пестрые флажки взлетают, опускаются. Трепещут. «Орлов» сигнализирует: «Братцы, не стреляйте». Медленно приближается к врагам, сигнализируя: «Не стреляйте». Слышно тяжелое дыхание людей перед экраном, ожидание становится нестерпимым. «Не стреляйте!» — надеются, молят, заклинают всеми силами души восемьсот человек в берлинском кинотеатре. Мягкий ли, миролюбивый ли человек бывший министр Кленк? Отнюдь нет, он расхохотался бы, сочти его кто-нибудь таковым: он груб, заносчив, не подвержен сентиментальности. Какие же мысли проносятся у него в голове, пока броненосец с мятежниками плывет навстречу наведенным на него орудиям? Он тоже всеми силами своей необузданной души молит и заклинает: «Не стреляйте!»

Безмерное ликование переполняет сердца, когда неприятельские суда пропускают «Орлова», когда, невредимый, он входит в нейтральный порт.

Нахлобучив фетровую шляпу на огромную голову, накинув на плечи грубошерстный непромокаемый плащ, министр Кленк вышел из душной темноты кинотеатра на залитую солнцем широкую улицу. Он был в непонятно угнетенном настроении. Как же так? Разве он сам не отдал бы приказа стрелять в мятежников? Почему же в таком случае он заклинал: «Не стреляйте?» Да, выходит, это действительно существует и, запрещай не запрещай, будет существовать, и незачем закрывать на это глаза.

Он видит в витрине свое лицо, видит на нем непривычное выражение беспомощности. Он похож сейчас на зверя в капкане. Что же случилось? С чего вдруг такая перемена? Кленк принужденно смеется. Подзывает такси, выколачивает трубку, раскуривает ее. И напряжением воли снова придает лицу обычное неукротимое, самодовольное и самоуверенное выражение.

2
Козерог

Бывший баварский министр юстиции Кленк стоял в одиночестве, прислонившись к буфету, и смотрел на веселую толпу гостей, собиравшихся у главы рейхстага на «пивной вечер». С момента своей отставки он как-то яснее стал понимать людей и ход событий, город Берлин и город Мюнхен. Раньше, когда Берлин заявлял, что Бавария — тяжкое бремя для всей Германии, что она вредит стране, задерживая ее развитие и нанося ущерб престижу, он считал это вздорной брехней, цель которой — подорвать кредит южной соперницы. Теперь, к великому своему огорчению, ему пришлось признать: для Берлина Бавария действительно отсталый и упрямый ребенок, которого приходится волоком тащить по трудной и чреватой опасностями дороге.

Прислонившись к буфету, он машинально, одну за другой, ел булочки. Правильно ли он поступил, сразу после отставки связавшись с «истинными германцами»? Все были поражены, что человек такого масштаба докатился до роли агента этих «патриотов». Чего они стоят, он, разумеется, знал не хуже спесивых берлинцев. Вдохновленный свыше Руперт Кутцнер был отнюдь не Орлеанской девственницей. Превосходный организатор, отличный барабанщик, но от рождения законченный осел. Другой светоч «патриотов», генерал Феземан, тронулся, потерпев поражение на войне. Вот уже восемь лет, считая с начала войны, в грандиозной европейской трагедии «истинные германцы» выступают в качестве комических персонажей. Все это очевидно, как суп с клецками. И вместе с тем патриотическое движение привлекало его даже тогда, когда он боролся с ним, а по многолетнему опыту он знал, что в политике куда полезнее следовать не разуму, а чутью.

Но, так или иначе, до чего это приятно — не нести никакой ответственности. Сейчас он такой полновластный диктатор, как никогда в жизни. Когда Кленк соглашается показаться на люди вместе с Кутцнером, тот млеет от удовольствия. При всех своих властолюбивых замашках, генерал Феземан, поворчав немного для порядка, делает все, что предлагает бывший министр юстиции. Омерзительный Тони Ридлер сведен к нулю, ничтожен и жалок. Как же не порадоваться этому. Но всего приятнее наблюдать за бывшими коллегами, за животным страхом, охватившим их, когда он присоединился к «патриотам». Они спихнули его, говнюки, подлое отродье. «Пусть их заживо сгниют!» — вспомнил он старинное проклятие своих земляков, и в его ушах зазвучали такты из увертюры, сочиненной некогда великим немецким композитором к великой трагедии, — странно волнующие, перемежающиеся паузами глухие удары литавр. Он уже давно не слышал этой музыки, не вспоминал о ней. Но в эти последние недели она всегда была в нем. Роковые удары литавр, достойная интродукция к трагедии, герой которой, полководец Древнего Рима, одаренный великим талантом и еще более великим высокомерием, свергнут народом и по собственной воле, разгневанный, уходит в изгнание, откуда шлет проклятия отчизне.

184