Успех - Страница 183

183

Кленк, который и сидя на голову выше своих соседей, не разделяет общего возбуждения. Он читал, что в фильме нет ни сюжета, ни действия, ни женщин, ни занимательности — одна тенденция. Но раз уж он в Берлине, можно и посмотреть. На удочку еврейских кинопрокатчиков, устроивших эту шумиху, он все равно не попадется.

Первые музыкальные такты, пронзительные, режущие, фортиссимо. Секретные документы из архива морского министерства: такого-то числа, такого-то месяца в виду города Одессы из-за недоброкачественной пищи взбунтовался экипаж броненосца «Орлов». Значит, матросы взбунтовались. Что ж, это бывало и раньше. Мальчишкой он взахлеб читал о подобных происшествиях. Интересно для подростков. Бывший министр Кленк ухмыляется.

Матросский кубрик. Подвесные койки, теснота. Матросы беспокойно спят, боцман настороженно шныряет между ними. Сделано, в общем, неплохо. Носом чуешь, какой там спертый воздух. Впечатление усугубляет приглушенная, щемящая музыка.

Утро. Матросы обступили висящий на крюке кусок говядины. Гневные лица. С каждой секундой людей все больше. Можно не принюхиваться — и без того ясно, что говядина протухла. Мясо крупным планом: оно кишит червями. Очевидно, матросов не впервые кормят тухлятиной. Брань. Ну еще бы! Приводят тщедушного человечка — это судовой врач. Он надевает пенсне и приступает к исполнению служебных обязанностей — осматривает говядину, находит, что она пригодна к употреблению. Ее закладывают в котел. Матросы отказываются есть это гнилье. Ругаются. Будничное событие, поданное просто, без курсива. Кусок червивого мяса, матросы, офицеры. Офицеры, судя по всему, не очень способные, но и не тупицы. Материал среднего качества. Примерно, как у нас, в Баварии. Занятно, что Кленка берут за живое эти обыкновенные люди и события.

Недовольство на броненосце растет, хотя, в чем оно выражается, сказать трудно. Но все чувствуют, что надвигается катастрофа, каждый зритель в зале это чувствует. Господа офицеры на полотне экрана относятся ко всему чересчур беспечно. Почему они так легкомысленны, почему не принимают решительных мер? Они же не слепые. Впрочем, в последний год войны мы тоже чувствовали, как оно надвигается, и тоже начали действовать слишком поздно. Но мы-то не слышали этой молотящей по мозгу музыки. Омерзительная музыка, но невольно подпадаешь под ее власть. Ну, разумеется, этот сволочной фильм надо запретить. Рафинированнейшая пропаганда, черт знает что. Выходит, из-за куска червивого мяса матросы смеют нарушать дисциплину? В годы войны мы еще и не то жрали, любезнейший. И все-таки Кленк стоит за матросов, а не за офицеров.

Молотящая, угрожающая мелодия ширится, возмущение нарастает. Капитан отдает приказ всему экипажу выстроиться на палубе. Спрашивает, кто недоволен пищей. Замешательство. Несколько человек выступают вперед. И мгновенно, каким-то неуловимым маневром, лучшие из матросов, зачинщики, бунтари, отрезаны от остальных. Между ними и их товарищами — широкая, неодолимая, грозная полоса отчуждения. Ну и ловкачи эти офицеры — одним махом прижали к ногтю мятежников, бунтовщиков. Остальные испуганно жмутся друг к другу. Кучка вожаков отделена канатом, загнана в угол. Вот они стоят — эти горлодеры, жалкая, трясущаяся горсточка людей. Их накрывают брезентом. Под ним — какое-то слабое, смешное копошение. На брезент направлены дула винтовок. Звучит команда, спокойная, четкая. Лицо какого-то матроса, его широко раскрытый рот. Вопль. Раздается команда — «Пли!» Тишина. Винтовки молчат.

Людьми — и на экране, и перед экраном — овладевает головокружительный порыв. Зачем они так долго ждали? Но теперь это началось, теперь они восстают, теперь их не остановишь. И люди перед экраном ликуют, аплодируют людям на экране. Под звуки свирепой, торжествующей, молотящей, омерзительной музыки они аплодируют тому, что происходит на экране, — бешеной, смешной и жуткой охоте на офицеров, которых вытаскивают из самых неожиданных укрытий и бросают за борт, в беззаботно вздымающиеся волны, в том числе и тщедушного судового врача вместе с его пенсне.

Гигант Кленк сидит, затаив дыхание, тихий как мышь. Запретить это? А какой смысл? Это есть, люди вбирают это с каждым вдохом, это существует в мире, это само — целый мир, и отрицать это бессмысленно. На это нельзя не смотреть, эту музыку нельзя не слушать, это нельзя запретить.

Спускают флаг. При неистовом ликовании по флагштоку ползет другой, красный флаг. Теперь всем командуют матросы, но машина работает безотказно. Осененный красным флагом броненосец входит в порт города Одессы.

Горожане боязливо глазеют на красный флаг, изумленно разевают рты, радуются. Дыхание учащается, крик восторга рвется наружу. Люди стекаются к кораблю, сперва поодиночке, потом их становится все больше, потом весь город совершает паломничество к телу убитого матроса, перевезенного на берег, множество лодок кружат у корабля под красным флагом, жители делятся с матросами своими скудными припасами.

Кленк злится. Что же, другие так и будут сидеть сложа руки? Спокойно все стерпят? Он вовсе не на стороне других, он слишком живой человек, чтобы не заразиться могучим пафосом событий. Но его сердит, что этот фильм, такой правдивый вначале, перестает быть правдивым из-за подобного промаха. Он злится на фальшь.

Но смотрите-ка, никакой фальши нет. Появились и другие. Они не сидели сложа руки. Они появились.

Появилась лестница. Широкая грандиозная лестница, которой не видно конца. По ней безостановочно идут люди — они несут свое сочувствие восставшим. Но вот уже на лестнице и те, другие. По ней спускаются казаки, винтовки наперевес, спускаются медленно, грозно, неодолимо, занимают всю ширину лестницы. Словно дрожь пробегает по толпе. Люди ускоряют шаг, бегут, несутся, бегут прочь, спасаются. Иные еще ничего не успели заметить, ничего не понимают, удивленно медлят. Зрители видят солдатские сапоги, огромные, неторопливые, они ступень за ступенью спускаются по лестнице, зрители видят, как из винтовочных дул вылетают дымки. И теперь люди уже не бегут — они мчатся по лестнице во всю мочь своих ног и легких. А иные катятся вниз кувырком, но кувыркаются они не по своей воле, не по воле своих ног и легких, а по закону тяготения: они мертвы. И так же невозмутимо шагают казачьи сапоги, и все больше тех, кто кувыркается и катится. Женщина, которая везла детскую коляску, уже не везет ее, кто знает, где она, здесь ее больше нет; а коляска продолжает свой путь — ступень, еще одна, и еще, шестая, десятая, и, наконец, коляска останавливается. А за ней — огромный, неторопливый казачий сапог.

183