Успех - Страница 209

К оглавлению

209

Был среди зрителей Друкзейс, неистощимый на выдумку изобретатель шумовых инструментов. Он пришел на спектакль очень озабоченный, хотя шумовые инструменты пользовались успехом не только в пфаундлеровском обозрении, но и среди «патриотов», которые с немалой пользой для себя пускали их в ход на собраниях и манифестациях. И все-таки Друкзейс не стал сторонником «истинных германцев»: он боялся, что они начнут гонения на карнавалы, а как раз карнавалы и давали ему возможность рекламировать свой товар. Впрочем, сейчас он не ломал себе голову, агитировала «Перчатка» за «патриотов» или против. С той же легкостью и быстротой отдаваясь примитивным чувствам, как и все, кто сидел в этом зале, он восторгался игрой комика Гирля.

Сотни обывателей, ремесленников, художников, студентов надрывали животы со смеха. В том числе и престарелый тайный советник Каленеггер, ярый противник «истинных германцев». Как-то раз он заявил, что furor teutonicus, внушавший римлянам и страх и восхищение, означает вовсе не германскую воинственность, а французское молодечество, поскольку тевтоны были предками французов. С того времени «патриоты» люто возненавидели старца, даже образовали единый фронт с хулителями его книги о слонах. «Propter invidiam», — возмущенно брюзжал Каленеггер, — все из зависти, из той самой зависти, которую подметил у германцев еще Тацит. После этого тайный советник проникся глубоким отвращением к «истинным германцам». Он слушал шутки этого клоуна Гирля, и глубоко в горле у него клокотал старческий смешок.

Пришли на спектакль и головорезы из числа «патриотов» — все, разумеется, члены «Союза Эдды», пришел и Эрих Борнхаак, и убийца главы первого революционного баварского правительства. Так как Эрих Борнхаак аплодировал комику Гирлю с совершенно мальчишеским пылом, прочие друзья Кутцнера тоже дали себе волю и забавлялись наравне со всеми остальными.

Господин Гесрейтер был в восторге от «Перчатки». Вот это, действительно, достойно Мюнхена. Не какой-то истерический вопль, а спокойно высказанная точка зрения, спокойно выраженное неприятие. Нечто специфически мюнхенское, некое позитивное утверждение, под которым подписался бы весь мир. Так как г-жа фон Радольная была занята в обозрении и не могла пойти с г-ном Гесрейтером на скетч, он пересказал ей сюжет, до небес превознося гений актера и даже пытаясь воспроизвести его игру. Г-жа фон Радольная молча слушала и вспоминала о репетициях обозрения «Касперль и классовая борьба», о том, что специфически мюнхенское произросло из западно-швейцарско-тюверленовской почвы. Но она была разумная женщина и не стала отравлять удовольствие своему Гесрейтеру. Сдержанно посоветовала ему своим звучным голосом не слишком демонстрировать неприязнь к «патриотам». Последует он ее совету — что ж, отлично. Не последует — тоже неплохо. Попавший в беду из-за чрезмерной принципиальности Гесрейтер будет воском в ее руках.

На представлении «Перчатки» перебывал весь Мюнхен. Доктор Маттеи рассказал о новом скетче Бальтазара Гирля угасающему Пфистереру. Он теперь ежедневно навещал больного. Об этом его попросила заботливая г-жа Пфистерер, потому что, по ее словам, только перебранки с доктором Маттеи еще вливают в него силы. Увидев страстный интерес своего вечного друга-врага к скетчу Гирля, Маттеи с великим трудом уговорил комика сыграть «Перчатку» на дому у Пфистерера, у его постели. На этом представлении присутствовало только три человека: обреченный Пфистерер, его жена и бульдогоподобный Маттеи. Перед ними и разыграли Бальтазар Гирль с партнершей скетч «Перчатка (не по Шиллеру)». И Гирль, который всегда плохо себя чувствовал в непривычной обстановке, на этот раз играл даже лучше, чем на вечерних спектаклях.

Пфистерер был счастлив. В комике Гирле он увидел олицетворение Мюнхена и лишний раз убедился, что этот милый его сердцу город не так уж глуп и, вопреки ожиданиям противников Пфистерера, не дается в обман первому встречному кретину. Больному трудно было двигаться, трудно было говорить, трудно было сосредоточиться, но все видели, как горячо восхищается этот полупарализованный человек тончайшими оттенками интонаций, еле заметными жестами актера. Когда Гирль ушел, Пфистерер не преминул сцепиться с Маттеи.

На следующее утро, после того как Пфистерер два часа подряд диктовал главы из своей книги «Солнечная орбита одной жизни», его разбил второй удар, и он скончался. Все понимали, что писателя свели в могилу «истинные германцы», растлившие его родную Баварию. В день похорон Руперт Кутцнер заявил в очередной речи, что этот великий человек умер, потому что не в силах был вынести осквернения своей родины евреями.

14
О политике, поощряющей прирост населения

Иоганна всем сердцем привязалась к Тюверлену. Встретилась с ним она поздно и ни с одним человеком не была так счастлива. Они вместе работали, и работа давала им удовлетворение. Их отношения были свободны и радостны.

Но воспоминание об Одельсберге висело над ними, как черная туча. Время от времени Тюверлен заговаривал о судьбе Крюгера. Бесстрастно, как о человеческой судьбе, входящей звеном в общую цепь событий. Его способность смотреть на Крюгера так отчужденно, так со стороны больно задевала Иоганну. Как не умела она сразу, без размышлений, отвечать на вопросы, так не сумела сразу после свидания с Крюгером осознать всю глубину его страданий. Но с каждым днем все отчетливее видела его таким, каким он был в последние двадцать минут до ее ухода. Видела его затравленные, потускневшие глаза, его неловкие, тягостные попытки сказать больше, чем он смел, бессилие этих попыток, слышала его фразу: «Говорят, борьба и страдания делают людей лучше. Может быть, но только под свободным небом». Слышала интонацию, с которой он произнес — «под свободным небом», — всю ее безнадежность. Так слепой говорит о свете, который существует для него только в воспоминании и уже никогда не станет реальностью. Напряженно восстанавливала в памяти все его слова, обдумывала их, старалась добраться до их истинного значения. Теперь она понимала, как тщательно он готовился к этому разговору, чтобы ей легче было уловить его мысль. Понимала, что нанесла ему тяжкий удар своей тупостью. Иоганна терзала, казнила себя за свое счастье, угрызалась из-за него.

209