Успех - Страница 222

К оглавлению

222

Весь свой неистовый гнев Иоганна обрушила на Тюверлена, поносила его, обзывала самыми грубыми словами за то, что он, мужчина, стоит в стороне и спокойно смотрит на медленное убийство ни в чем не повинного человека. Тюверлен выслушал ее очень внимательно, попросил кое-что повторить, кивнул. Сделал какие-то заметки в записной книжке. Точь-в-точь, как американец. Тюверлен перенял у него эту манеру.

Иоганна его ненавидела.

19
Незримая клетка

После разговора Иоганны с Тюверленом о болезни Мартина Крюгера улетучилось то блаженное чувство надежности, которое придавало такую незыблемость месяцам жизни на вилле «Озерный уголок». Тюверлен делал заметки в записной книжке, точно биржевой маклер или тот американец, о котором он столько рассказывал, а Иоганна предпочла бы не слышать. Кажется, Жак тогда даже усмехнулся? Да, он усмехнулся. Подумай Иоганна об этом здраво, она поняла бы, что не мог смеяться над страданиями Мартина Крюгера человек, написавший о его деле такой пронзительный, обжигающе холодный очерк. Но она не могла думать здраво. Все заслоняло воспоминание об этих голых, улыбающихся губах.

Иоганна больше ни единым словом не заикнулась Тюверлену о Мартине. На свой страх и риск, неустанно, горячо, необдуманно, начала отчаянную борьбу за Крюгера. Слала письма всем без разбора. Несколько раз резко писала адвокату Гейеру, не дожидаясь ответа, телеграфировала ему.

Она второй раз побывала у г-на фон Мессершмидта. И снова, поговорив со стариком, успокоилась, обрела какую-то уверенность. Г-н фон Мессершмидт сказал ей с обычной своей неторопливостью, что немедленно проверит, почему тюремный врач не обращает внимания на болезнь Крюгера.

— Я вам обещал, — добавил он, — что еще не зацветут деревья, а вы уже получите ответ по поводу пересмотра дела. Пересмотра или амнистии. Я сказал — через два месяца. Осталось сорок восемь дней. Мессершмидт свои обещания помнит.

Но об этом Иоганна не рассказала Тюверлену. Они вместе жили. Вместе ели и спали, гуляли, занимались спортом, отдыхали. Он был в радужном настроении. Почти закончил радиопьесу «Страшный суд». Впервые ее передадут в эфир из Нью-Йорка. Хорошая пьеса. Иоганна понимала это. Понимала, какой сильный заряд в этой пьесе. Но нисколько не радовалась.

Логика тут была ни при чем: идиотское чувство вины терзало ее, как не дающий передышки недуг. Внутри все время что-то свербило, грызло. Иногда немного отпускало, иногда нестерпимо мучило, но никогда не покидало совсем. От этой нелепой муки некуда было деться. О чем бы она ни думала, что бы ни делала, все кончалось мыслями о Мартине. Иоганна была заключена в них, как в клетку. Только потому, что она целиком погрузилась в свое счастье с Тюверленом, тот, другой, был так болен и истерзан. Напрасно она твердила себе: сердце заключенного из одельсбергской тюрьмы всего-навсего кусок мяса, оно состоит из крови, мышц, тканей, сосудов, его работа не улучшается и не ухудшается от того, любит Иоганна Тюверлена или нет. Все это верно и в то же время неверно. Но так или иначе, ей не быть счастливой с Тюверленом, пока тот, другой, сидит в тюрьме. Никогда уже не быть счастливой с Тюверленом. В ту минуту, когда страдания заключенного Крюгера вызвали улыбку у Жака, пришел конец ее близости с ним.

Она теперь в любой миг могла так отчетливо представить себе эти страдания, что из Иоганны Крайн превращалась в заключенного Крюгера. Она сидела, подперев руками широкоскулое лицо со вздернутым толстоватым носом, глядя прямо перед собой продолговатыми серыми глазами, наморщив обычно гладкий лоб. Сидела в вилле «Озерный уголок» и одновременно — в камере одельсбергской тюрьмы, где ни разу не была. Она была заключенным Мартином Крюгером и, как он, ненавидела человека с кроличьей мордочкой, город Мюнхен, всю Баварию, и, как он, ощущала каменную тяжесть, придавившую сердце, и, как к нему, к ней подступало это страшное, давящее чувство уничтожения. Она целиком переселялась в Крюгера. Такая живость чувств в сочетании с неповоротливостью разума свойственна многим жителям Баварского плоскогорья.

Рядом с ней был Тюверлен, его голос весело поскрипывал. Правда ведь, ему здорово удалась радиопьеса «Страшный суд»? Он сиял. Его успех за границей все рос. Приходили деньги — для Германии того времени огромные. Чего Иоганне хочется? Может быть, купить ей эту виллу, лес, озеро? Они с Мамонтом переписывались, слали друг другу телеграммы. Было решено, что через несколько дней он на пароходе «Калифорния» отплывет в Америку. Сообщив Иоганне дату отъезда, он сказал, что перевел на ее имя деньги в дрезденский банк. Сказал, что очень рад перспективе написать обозрение для Мамонта, увидеть Америку, да и самого Мамонта. Озорными глазами часто косился на Иоганну, еще чаще улыбался.

— Теперь уже скоро появится мой очерк о Крюгере, — с улыбкой сказал он.

Перед отъездом он был необычайно разговорчив, весело и остроумно шутил, болтал обо всем на свете. Только не о том, о чем ей хотелось, о чем ей необходимо было услышать, — о своем возвращении из Америки и о Мартине Крюгере. Молчал он и о том, что дело Крюгера близится к благополучному разрешению. Когда тайный советник фон Грюбер рассказал в министерстве финансов и в правлении Баварского государственного банка о намеке мистера Поттера, там сперва страшно удивились, произнесли высокопарные слова о независимости правосудия в этой стране, но тут же заверили, что немедленно сообщат в соответствующие инстанции о пожелании американца. Тюверлен намеревался во время своего пребывания в Америке еще нажать на Мамонта. Он радовался благополучному обороту дела Крюгера, улыбался при мысли, что наконец-то Иоганна свободно вздохнет. Но решил, что скажет ей обо всем только, когда баварское правительство даст на этот счет недвусмысленный ответ.

222