Успех - Страница 239

К оглавлению

239

Но он давно спит на Южном кладбище. А Алоису эта великая задача не по плечу. Конечно, тут скупиться не приходится, но если все пойдет и дальше, как шло до сих пор, он очень скоро сядет на мель, а дело так и не сдвинулось с мертвой точки. Инфляция пожирает его сбережения с не меньшей быстротой, чем сбережения всех прочих. И своим ремеслом ему уже много не заработать. Алоиса оттеснили боксеры помоложе, посноровистей: теперь и на ринге требовалось шевелить мозгами. Порою, измученный тоской, он шел во двор бывшей королевской резиденции и подолгу стоял перед гигантским, прикованным цепями черным камнем, который должен был напоминать потомкам о том, как высоко и далеко забросил некогда эту громадину баварский герцог Кристоф. Боксер мечтательно созерцал вещественное доказательство спортивных свершений одного из Виттельсбахов: вот какие они были замечательные государи! Иной раз ему даже начинало казаться, что король заточен именно здесь, в своей бывшей резиденции. И, кто знает, может быть, несчастный старец монарх чует, что где-то совсем рядом стоит его подданный и страстно жаждет ему помочь?

Алоис и нынче вечером пошел в «Метцгербрей». Ветер изменил направление, дул теперь с юга, и хотя в нем и чувствовалось веянье весны, он наливал все тело свинцовой тяжестью. Растаявший снег, как жидкая каша, набирался в обувь. Алоис, сердито ворча, шел по улицам, продуваемым теплым ветром, и его все сильнее одолевала тоска. Наконец он добрался до «Метцгербрей». Там царило ликование — несколько молодых спортсменов добились отличных результатов в жиме. По этому поводу все и веселились. В густом табачном дыму под гром духового оркестра и оглушительные крики одобрения отплясывал чечетку человек на протезе. Зрелище было необычайное. Но Алоис по-прежнему не находил покоя. Как ни старались приятели удержать его, им пришлось отступиться. Он рано ушел из кабачка.

Но не домой, а в ближайший полицейский участок. Там потребовал, чтобы его проводили к комиссару, и заявил, что он и есть убийца Амалии Зандхубер. Комиссар внимательно посмотрел на него — лицо этого человека было ему смутно знакомо. Он вспомнил, что тот как-то связан с Рупертом Кутцнером, подумал, что неприятностей будет не обобраться, стал соображать, как ему выпутаться из этой истории. Лихорадочно перебирал в уме, кому бы ему позвонить — своему ли начальству, в министерство ли внутренних дел, в штаб ли «истинных германцев», в больницу ли для умалишенных «Эгльфинг», — и вдруг ему пришла в голову блестящая идея. Он выпрямился и строго уставился на Алоиса Кутцнера.

— Удостоверение личности при вас? — Алоис Кутцнер растерялся, начал шарить по карманам, что-то бормотать. Нет, при нем не было удостоверения личности. — Ах так! — воскликнул комиссар. — Даже и удостоверения нет? Откуда же мне знать, кто вы такой?

И Алоис Кутцнер пристыженно поплелся домой, чувствуя, что так просто ему это дело не уладить.

29
Деревья зацвели

Отто Кленк, точно опытный повар, пробовал бурлящую народную душу — дошла ли она до готовности. Дошла. Время приспело. Кленку нужен был пятьдесят один процент уверенности — что ж, пятьдесят один процент был в наличии.

В «Мужском клубе» среди общей толчеи он встретил Пятого евангелиста. Все говорили о том, что душа народа бурлит, что взрыв неизбежен, что терпение «истинных германцев» истощилось. По своему обыкновению, Рейндль отмалчивался. Полузадумчиво-полумечтательно поглядывал круглыми глазами то на одного, то на другого и улыбался краешком губ. Кленк был не робкого десятка, но от этой улыбки стало не по себе даже ему. Он не совсем представлял себе, в какой мере экономика влияла на события в Руре, но чутье подсказывало ему, что германская индустрия вот-вот договорится с французской. А когда договорится — рурский инцидент мгновенно будет улажен. И «истинные германцы» упустят удобный момент, и псу под хвост полетит пятьдесят один процент, и никакой Рейндль уже не станет их снаряжать для похода на Берлин.

На следующий день Кленк начал переговоры с Кутцнером. Он был очень настойчив. «Патриоты» уже сколько времени и во всю глотку вопят о дне освобождения. А баварские города не сегодня завтра окажутся в настоящей блокаде: крестьяне больше не желают продавать продукты за обесцененные деньги. Так чего же еще ждать? Надо воспользоваться съездом партии и торжественным освящением знамен, о котором на весь мир раструбил Кутцнер, и нанести решительный удар. Если его отложить и на этот раз, народ окончательно во всем разуверится. Время приспело. И скоро зацветут деревья. Больше нельзя топтаться на месте. Надо взять разбег и прыгнуть.

Кутцнер слушал его с большим вниманием, одобрительно кивал головой. Но чем больше настаивал Кленк, тем более вялым, каким-то бескостным становился фюрер. Раньше он и сам собирался воспользоваться съездом партии для нанесения удара — поэтому столько говорил о нем. Но теперь он передумал. Решил устроить из освящения знамен нечто вроде генеральной репетиции. Пытался объяснить такую перемену программы политической ситуацией. Но в настоящей причине не сознавался даже себе.

Настоящую причину следовало искать в некоем вечернем происшествии на Румфордштрассе — на этой улице жила мать Кутцнера. Фюреру вовсе не было свойственно зазнайство. Он глубоко почитал свою седовласую матушку. К ее дому он подъезжал в серой машине, исполненный величия, но потом совсем как обыкновенный человек сидел рядом с ней за столом в обществе Алоиса, а иногда и придурковатого дядюшки Ксавера, который порол несусветную дичь. Велеречивые тирады сына о том, что он призван свыше, что, будучи фюрером, несет ни с чем не сравнимую ответственность, старуха слушала затаив дыхание, как проповедь в церкви. Случалось, она путала его успехи с успехами Алоиса на ринге, но Руперт Кутцнер не таил на нее обиды, — уж очень она была стара. Но в тот вечер, перед самым уходом Руперта, когда он на секунду прервал поток красноречия, старуха вдруг надрывно зарыдала. Иссохшая и желтолицая, она горько плакала и хлюпала приплюснутым славянским носом. Невозможно было добиться, что ее так расстроило. Но когда Руперт все-таки собрался уходить — фюрер человек занятой, — мать повисла на нем и заговорила напыщенно, как священник. Плохо кончает тот, кто так высоко возносится, и она уже видит его в Штадельхейме, видит, как люди вываливают в нечистотах ее сына Руперта. Пуанкаре дьявол во плоти и сучий сын, он уже стольких людей на тот свет отправил, он не успокоится, пока не отправит на тот свет и ее сына Руперта. Старуха продолжала нести неведомо что, и Руперт в конце концов вышел из себя. Схватил тарелку из красивого сервиза, украшенного узором из синих цветов горечавки и эдельвейса, швырнул ее на пол и заорал: «Разобью к черту Иуду и Рим, как эту тарелку». После чего выскочил из комнаты и уехал на своей серой машине. Алоис, который терпеть не мог, когда что-нибудь разбивалось и портилось, бережно подобрал осколки и с немалым трудом склеил тарелку.

239