Успех - Страница 279

279

Тюверлену показалось очень знакомым лицо одного из торговцев деньгами — острый подбородок, мелкие крысиные зубы, свистящий смех. И человек тоже узнал его, поздоровался с ним. Выхваляя и продавая свой товар, г-н фон Дельмайер одновременно болтал с Тюверленом по-французски. Жак Тюверлен сам видит, каким прибыльным и забавным делом он сейчас занимается — более прибыльным и забавным, чем политика. Тюверлену кто-то уже рассказывал, что после смерти Эриха Борнхаака страховой агент фон Дельмайер совсем опустился: из-за темных проделок с кассовой отчетностью «истинные германцы» выставили его из своей организации.

Беседуя с г-ном фон Дельмайером, Тюверлен вдруг услышал знакомый голос. Говоривший стоял у соседнего ларька — господин в светлом касторовом пальто, с живым, изборожденным глубокими морщинами мужицким лицом. Он с веселым хохотом украшал свою спутницу, пышную, громкоголосую даму, старинными орденами, знаками отличия, розетками. В этом ларьке торговали ношеным господским платьем, мундирами офицеров уже несуществующей армии, старыми судейскими и адвокатскими мантиями, но главным образом медалями и всевозможными значками. В близком соседстве лежали ордена германской монархии, советские пятиконечные звезды, кресты с загнутыми концами. Художник Грейдерер, громко хохоча, захватил пригоршню этих украшений и забавлялся, нацепляя на свою спутницу знаки почета и партийной принадлежности в самых причудливых комбинациях.

Он приветствовал Тюверлена церемонно, шумно и радостно. У него опять полоса удач, его выставка в Берлине имела сногсшибательный успех. Эти пруссаки-берлинцы, конечно, свиньи, но во вкусе им не откажешь: особым успехом пользовалась та самая картина, которую он от всех скрывал, а Остернахер во что бы то ни стало хотел увидеть. Пусть сейчас съездит в Берлин, полюбуется. Картина называется «Истинный германец», и изображен на ней некий вождь «патриотов» в парадной форме и во всем своем торжествующем ничтожестве. Этот вождь — друг-приятель и коллега по ремеслу Грейдерера — Бальтазар фон Остернахер. Вот это значит насолить человеку. Он многословно рассказывал Тюверлену о своей картине, хохотал, хлопал его по плечу, держал за пуговицу. Вытащил из карманов ворох берлинских рецензий. Уверял, что теперь будет купаться в деньгах. Но он уже научен уму-разуму и не переселится из деревни. Наезжать в город дважды в неделю — этого за глаза довольно. Тюверлен осведомился насчет зеленой машины, — по-прежнему ли она бегает. Еще как! Грейдерер заново выкрасил ее и подарил отставленной за ненадобностью «курочке». А для себя и нынешней своей подруги завел новую, роскошную, еще зеленее прежней.

Тюверлен побрел дальше. Купил себе бело-розовое липкое лакомство — так называемый турецкий мед. Увидел хнычущего карапуза, который провожал взглядом свой улетевший голубой воздушный шар. Тюверлен и на долю этого сопляка купил турецкого меду. Среди всеобщего гама он ощущал радость бытия. Куда ни глянь, везде в прозрачном воздухе Баварского плоскогорья пестрел многообразный, источенный червями хлам мюнхенской повседневности, торговцы и обыватели терпеливо, со скрытым коварством старались надуть друг друга.

Тюверлен обратил внимание на тощего человека с аккуратно расчесанной бородой, который стоял у лотка, где громоздились изображения младенца Иисуса в яслях, четки, распятия. Человек с елейным благоговением перебирал этот освященный хлам. Когда «истинные германцы» потерпели крах, дела Рохуса Дайзенбергера так ухудшились, что ему снова пришлось податься к церковникам и везде кричать о святости своего гаража. Сейчас он сосредоточил внимание на деревянном, необычайно жестоком распятии. Должно быть, оно когда-то стояло на дорожной обочине, надежно защищенное решеткой от богохульных рук и навесом — от дождя и снега, а у его подножья часто лежали полевые цветы. Теперь оно валялось на ярмарке в Ау, ничем не украшенное, сирое, и на него-то загляделся Рохус Дайзенбергер. Он решил дать приют бедняге Спасителю у себя в гараже, вернее, поставить гараж под покровительство деревянного распятия.

У груды богоугодного хлама стоял еще один человек — коренастый, на вид туповатый. Он уставился на металлический сосуд, формой напоминавший вазу.

— Что господину угодно? — спросила старьевщица.

— Вот эту штуку, — сказал тот и, не торгуясь, заплатил за вазу. Полная пестрых цветов, она будет красиво выглядеть на некой могиле третьего разряда на Южном кладбище. Он поставит ее у подножья небольшого деревянного креста, на котором черными печатными буквами написано: «Амалия Зандхубер». Когда-то Амалия Зандхубер лежала в грязи, на тающем снегу, лицо у нее полиловело, ноги были раскинуты. Теперь она покоится на Южном кладбище. Может, он прикончил ее не зря, но после всего происшедшего его стали одолевать сомнения, и захотелось украсить могилу этой вазой с цветами. Какая гнусность, что его тогда выставили из полицейского участка. Он исповедался, но исповедь не облегчила душу. Боксер Алоис смотрел, как торговка аккуратно завертывала вазу в старую газету. У него один выход, давно пора было это сделать, он больше не станет откладывать — пойдет в монастырь послушником. Хорошо было бы в сельский монастырь. Там на него возложат работу, тяжелую работу, он готов делать что угодно, только бы ему приказывали, а самому не думать, и тогда наконец он обретет покой. И по вечерам будет безмятежно похаживать во власянице. Ну, а не удастся попасть в сельский монастырь, пойдет в городской — св. Анны, например. Старьевщица протянула ему завернутую вазу. Значит, сейчас он отнесет ее на Южное кладбище, а потом сразу пойдет в монастырь св. Анны, узнает, как это делается.

279