Успех - Страница 281

281

Май сменился июнем. Город Мюнхен и все Баварское плоскогорье совсем успокоились. В трудные годы минувшего десятилетия Жак Тюверлен мечтал о размеренной, прочно устоявшейся жизни, о возможности и жить ею, и наблюдать за ней. Теперь эта возможность появилась. Плоскогорье отдыхало, горы, озера, холмы, город Мюнхен наслаждались прославленным баварским покоем. Но Тюверлен терзался из-за того, что произошло здесь в последние годы, везде обнаруживал следы недавних событий, точно следы срамной болезни. И не понимал, почему он, которому открыт весь мир, душой и телом сросся с этим краем. Он носился в машине по стране, плавал в озерах, лазал по горам, вел споры с неглупыми мужчинами, спал с женщинами. Но ничто не приносило ему радости.

Тюверлен до сих пор не решил, за какой из многих замыслов ему теперь взяться. Он всегда больше всего любил первоначальный этап работы. Смысл будущего творения отчетлив и заманчив, трудности кажутся несущественными. Месишь, лепишь, очертания пока еще смазаны, тысячи прекрасных возможностей пока еще не использованы. Но сейчас, впервые в жизни, даже эта чудесная и безответственная работа не радовала Тюверлена. Им владело не испытанное прежде недовольство, чувство опустошенности. Потому ли, что с ним не было Каспара Прекля? Потому ли, что отношения с Иоганной стали такими бессмысленно холодными, отчужденными? Тюверлен злился на Прекля за то, что тот уехал, злился на Иоганну за то, что она так упряма, злился на себя за то, что ему плохо работалось.

Седьмого июня исполнилось три года со дня осуждения Мартина Крюгера. Сегодня его освободили бы без всякой амнистии. Этой годовщины не отметила ни одна газета. Иоганна поняла, что заключенный Крюгер окончательно оттеснен своими произведениями. Она мучилась этим. Однажды чуть было не заговорила о Крюгере с Тюверленом, которого редко теперь видела. Но не заговорила — какой смысл в таком разговоре? Иоганна как-то съежилась, очерствела. Много работала.

Жак Тюверлен тоже не вспомнил бы о годовщине, не получи он письма из Берхтольдсцеля. Отто Кленк писал, что костяные пуговицы на его куртке уже почти оторвались, но он попросил пришить их покрепче, так как, судя по всему, шансов на выигрыш у г-на Тюверлена почти нет. Заключая пари, они не условились, когда именно г-н Тюверлен должен исполнить обещанное — заставить мертвеца заговорить. Но Кленк, как и все прочие, знает, что Тюверлен всегда ведет честную игру, поэтому о сроке можно договориться и задним числом. Вот он и просит г-на Тюверлена приехать к нему в Берхтольдсцель.

Тюверлен уже много месяцев не вспоминал о той ночи, когда, перед самым рассветом, при оплывших свечах и запертых дверях, он заключил пари с двумя неотесанными баварцами. Сейчас он держал в руках письмо Кленка, разглядывал мелкий, уверенный, красивый почерк. У него исправилось настроение. Конечно, пари было идиотское, но что из того? Он человек слова. Поднатужится и постарается выиграть. Тюверлен решил немедленно выехать в Берхтольдсцель.

Он ехал прозрачным летним утром по скверным дорогам. Справа все время синели зубцы гор. Значит, он должен заставить заключенного Крюгера заговорить. Да, задача не из легких. Многие люди, изучившие дело Крюгера, утверждали, что в своем очерке он сказал абсолютно все и что очерк значительнее, чем само дело. Но ему этот ставший знаменитым очерк казался теперь холодным и сухим. Чтобы мертвец заговорил, теоретизированья мало, надо, чтобы в книге ожила вся Бавария. Очерку не развязать язык мертвецу.

Хорошо пахла могучая баварская земля, по которой проезжал писатель Тюверлен. Дороги, правда, были никудышные, сплошные ухабы. Мысли писателя Тюверлена прыгали в такт машине. Был министр юстиции Кленк, и был заключенный Крюгер, его судебный процесс, его нелепая неуравновешенность, его гротескный, но и трагический конец. А по какому праву он, Тюверлен, вот так, сверху вниз, взирает на дело Крюгера? То, что отталкивало от него Иоганну, было чисто баварским предрассудком, противоречило здравому смыслу. Но не будь у нее таких предрассудков, он, возможно, не любил бы ее. Его высокомерный очерк был куда глупее ее предрассудков — это ясно хотя бы из того, что, как оказалось, дело Крюгера представляло для него отнюдь не академический интерес, оно задевало его до самой печенки. Сегодня истинным мучеником процесса Крюгера стал он, Тюверлен.

И вот июньским утром, направляясь в Берхтольдсцель, Жак Тюверлен, к великому своему огорчению и к еще более великой радости, почувствовал, как от всех его замыслов отделился один, стал расти, шириться, вытеснять остальные. То был замысел «Книги о Баварии».

Машинально сворачивая вправо, когда навстречу ему катили другие машины, обгоняя одну телегу за другой, снова сворачивая при встрече с машинами, он в какие-то несколько секунд увидел всю свою книгу — перспективу, уходящие вглубь планы, зачин и развязку. Сперва были объективность и стороннее понимание, потом недовольство, опустошенность, потом понимание более глубокое и крепкий настой ненависти. Теперь пришло прозрение. Он получил заказ.

Тюверлен крутил руль, машинально то прибавляя газу, то убавляя. Громко, недобро, скрипуче смеялся. Вперялся во что-то неподвижным взглядом. Скрежетал зубами. Мурлыкал, почти не разжимая губ, какой-то мотив — эту привычку он перенял у Иоганны. Вел машину, а книга меж тем вставала перед ним все отчетливей. Он погружался в жизнь Баварии. До краев наполнялся ею.

Он еще не знал, будет ли его книга связана с умершим Крюгером и с пари, о котором ему напомнил Кленк. Но хорошая книга хороша сама по себе: она развяжет язык мертвецу.

281