Успех - Страница 67

К оглавлению

67

Уж не нападение ли так изменило его? Нет, он всегда знал, что его деятельность сопряжена с опасностью, и был готов к худшему. Должно быть, суть происшедшей с ним перемены лежала глубже. Это было нечто совсем иное — внезапное озарение, нечаянный взгляд.

Взгляд на мощный, жующий рот доктора Кленка, взгляд в его простодушные глаза, взгляд в самое нутро неприкрытого насилия, — вот что потрясло доктора Гейера. После той беседы с Кленком он надолго ушел в себя, его прежде проницательный взор потускнел, утратил живость. Он анализировал свои действия, подводил итоги и убеждался, что строил расчеты на песке. Собственно, он давно знал о положении дел в области правосудия, не раз произносил об этом речи, высказывал умные, тонкие мысли. Но своими глазами увидел произвол впервые лишь сейчас. Отныне он понял — ему нет дела до Мартина Крюгера, его не волнует судьба часовщика Трибшенера. Все триста случаев, приведенные в его книге «История беззаконий в Баварии», будь они даже проанализированы вдвое тщательнее и понятнее для последних болванов, не имели решительно никакого значения. Такими примитивными средствами невозможно одолеть «исконно-народную и национальную» юстицию Кленка.

Он, Зигберт Гейер, обязан бороться тем же грозным оружием, что и Кленк. Его больше не должна интересовать судьба отдельного человека. Стремление помочь отдельному человеку, жертве насилия — просто сентиментальность. Он направит свой удар против самого беззакония.

В глубине души он знал: уедет ли он во имя своих идей в Берлин или даже в Москву, — символом насилия и произвола для него навсегда останется облик одного-единственного человека: маленькие, самодовольные глаза на обветренном, кирпично-красном лице, крупный, энергично жующий рот и грубошерстная куртка.

Гейер поник в своем неуютном кресле, но затем неимоверным усилием воли взял себя в руки, кряхтя, достал объемистую папку с бумагами: «История беззаконий в Баварии с момента заключения перемирия 1918 года до наших дней. Случай номер 237».

7
Господин Гесрейтер ужинает в Мюнхене

Иоганна Крайн стояла на трамвайной остановке и ждала один из тех голубых, крытых лаком вагонов, который отвезет ее в Швабинг к г-ну Гесрейтеру. Вечер был пасмурный и прохладный. В одной из зеркальных витрин в свете дуговых фонарей отразилось ее лицо, наперекор моде ненакрашенное и лишь слегка напудренное.

Кто-то прошел мимо, вежливо и равнодушно поклонившись ей. Иоганна никак не могла вспомнить имя этого человека. Такие лица были в те времена у многих представителей правящего класса — умные, немного скучающие, пытливые глаза под широким лбом. Лицо человека, знающего, сколь преходящи и условны все суждения этой эпохи. Люди с такими лицами, признавая, что Мартин Крюгер — жертва возмутительной истории и достоин всяческого сочувствия, тем не менее не проявляли ни сочувствия, ни гнева, ибо такие случаи, увы, встречались на каждом шагу. Иоганна знала их образ мыслей, знала людей и жизнь, но постичь этого не могла. Потому что сама она, какими бы привычными ни становились несчастья, которые несла людям целиком подчиненная политическим целям юстиция тех лет, так и не очерствела душой. Она беспрерывно возмущалась, каждый раз снова бросалась в схватку.

Подошел ее трамвай. Она устроилась в углу, машинально протянула кондуктору билет и вновь попыталась разобраться в создавшемся положении. Хотя Гесрейтер и не входил в число тех пяти «всемогущих», которые в состоянии были вызволить Мартина Крюгера из тюрьмы, он мог оказаться очень полезным. Разве когда она, теряя мужество, перебирала в уме своих бесчисленных знакомых, перед ее глазами не вставало неизменно лицо Гесрейтера? То самое лицо, которое она впервые увидела в огромном, битком набитом людьми зале суда. Озадаченное и от этого даже немного глупое лицо. Но затем приоткрылся маленький чувственный рот, он-то и защитил ее от гнусного вопроса прокурора.

Нет, она правильно сделала, позвонив ему и без колебаний приняв его несмелое приглашение поужинать с ним. Сидя в углу трамвайного вагона, она испытывала сейчас смутное беспокойство. Ужин с этим чудаковатым г-ном Гесрейтером был для нее своего рода дебютом, преодолением некоего рубежа. До сих пор, встречаясь с людьми, она беседовала с ними о делах, о работе или просто болтала о всякой всячине. Теперь она внезапно столкнулась с необходимостью просить что-то у совершенно чужого ей человека, просто так, за красивые глаза. Ей, рано привыкшей к самостоятельности, было неприятно сознавать, что она не в состоянии сама справиться с чем-то. А завязывать светские связи — занятие не из приятных. Да и вообще, как их завязывают? И можно ли принимать услугу, не давая ничего взамен? Она отправлялась на поиски светских знакомств, как другие отправляются в неведомую страну на поиски приключений.

Мартин Крюгер иногда говорил, что ей недостает хорошего воспитания. Пожалуй, так оно и есть. Ей вспомнился безалаберный образ жизни в доме отца, где она провела свою юность. Ей-богу, скорее уж она воспитывала этого вспыльчивого, талантливого человека, чем он ее. Стремясь любой ценой осуществить свои идеи и планы, явно опережавшие время, он не удосуживался подумать о таком пустяке, как хорошие манеры. А мать тем более. Бог ты мой! Ленивая, обожавшая обывательские сплетни, она кидалась из одной крайности в другую; то вдруг судорожно начинала навязывать дочери свои сумасбродные манеры, то столь же быстро забывала о ней. В смысле воспитания ей еще повезло, что мать, уже немолодой женщиной, вторично вышла замуж за колбасника Ледерера, и это позволило Иоганне окончательно с ней порвать. Она не могла без содрогания вспомнить о том, как жила эта стареющая женщина, окружившая себя множеством злоязычных сплетниц, ее бесконечные ссоры, ее лень, суетливость, вечное нытье. Нет, немногому можно было у нее научиться. Тут ни о каком воспитании не могло быть и речи.

67