Успех - Страница 87

Зал был полон дыма, мерного, не слишком громкого гула, запаха пивных испарений, людского пота. Пожилые бюргеры расположились поудобнее, влюбленные парочки сидели сзади и блаженствовали. Там и сям в этом царстве мелких буржуа попадались крупные чиновники и другие «большеголовые»: комик Гирль соглашался выступать лишь в простонародных увеселительных заведениях.

Иоганна Крайн, сидя рядом с Гесрейтером и адвокатом доктором Гейером за круглым столиком, покрытым красной в шашечку скатертью, испытывала чувство мирной радости. Поездка в Гармиш была не самым плохим эпизодом в ее жизни, да и для дела она, верно, окажется полезной. Но сейчас было так хорошо сидеть здесь, в тесном соседстве с тремя толстыми, непрерывно болтающими, курящими и жующими бюргерами, и есть просто приготовленный шницель, прежде чем завтра утром отправиться в одельсбергскую тюрьму, чтобы там в три часа дня обрести право впредь именоваться «фрау Иоганна Крюгер».

Когда она прочитала в газете о бесславном конце шофера Ратценбергера, то не почувствовала ни злорадства, ни облегчения. Скорее она увидела в этом знак свыше. Поездка в Гармиш, даже если она и окажется полезной для дела Крюгера, бездумное веселье зимнего курорта, наигранный интерес к спорту, значение, придаваемое одежде, отели, «Пудреница», г-н Гесрейтер, пустой шалопай Эрих Борнхаак — все это вызывало у нее нарастающее раздражение и тоску.

Поэтому, прочитав заметку о смерти своего антагониста на процессе, она еще энергичнее занялась приготовлениями к обручению с Крюгером и, к большому удивлению тетушки Аметсридер, поспешно собралась в дорогу. Пауль Гесрейтер, несмотря на ее возражения, вызвался ее сопровождать. И вот теперь она сидит здесь и слушает комика Гирля — пробыть весь вечер одной, томясь ожиданием, было бы слишком тяжело. Завтра она выйдет замуж за Мартина Крюгера.

На второй день после возвращения Иоганны в Мюнхен пришло известие, что дело по обвинению ее в шарлатанстве приостановлено. Власти, вероятно, никогда не придавали этому обвинению серьезного значения, но Иоганне их отступление показалось не случайным. Здесь, в Мюнхене, дело Крюгера представлялось в ином свете, чем в атмосфере беспечного веселья, царившего в Гармише. Здесь оно уже не казалось объектом безобидной политической игры, и еще меньше оно выглядело делом, которым ей, Иоганне, следует заниматься лишь ради спортивного интереса либо из упрямства. Скорее оно было для нее своеобразным нравственным обязательством, гнетом, и это мучительное чувство долга терзало и грызло ее даже в самые светлые минуты. Какая досада, что рядом не было Жака Тюверлена, в тот день ей очень не хватало его прямоты и тонкого остроумия.

Она разглядывала лица окружающих, тупые, невозмутимые лица обывателей. В сущности, добродушные. Могло сложиться впечатление, что будет совсем нетрудно вырвать у них из лап ни в чем не повинного Крюгера. Но она слишком хорошо знала этих людей — ведь она была одной с ними породы. Она знала, какими они бывают твердолобыми. Внезапно на них нападало необъяснимое раздражение, и тогда уже ничем невозможно было пробить их тупое, бессмысленное упрямство.

На эстраде появился комик Бальтазар Гирль. Позади него висел потрепанный бархатный занавес — красный, расшитый золотом, аляповатый и невероятно грязный. Перед занавесом сидело несколько оркестрантов и среди них — долговязый, тощий, печальный комик Гирль. Карикатурно загримированный, с неестественно белым, похожим на огурец носом и двумя ярко-красными клоунскими пятнами на щеках, он, словно муха, приклеился к колченогому стулу. Своими тощими ногами, нелепо торчавшими из огромных башмаков, он искусно обвил ножки стула.

Бальтазар Гирль разыгрывал сценку — репетиция оркестра. Сначала комик играл на скрипке, но так как не явился один из музыкантов, Гирль взялся исполнять и его партию на литаврах. Это было сложным делом. Вся жизнь — сложное дело. Безобидного, доброго человека повсюду подстерегают каверзы и гнусные соблазны, с которыми приходится бороться. Вот, к примеру, у дирижера сбился набок галстук, ему надо как-то намекнуть, но это трудно сделать во время игры. Можно было, правда, быстро и выразительно ткнуть в направлении галстука смычком, но дирижер, увы, намека не понял. Оставалось лишь прервать игру. Но тогда сразу сбился с ритма весь оркестр; пришлось начинать все сначала. И тут у дирижера снова сполз набок галстук. И вообще, людям так трудно понять друг друга! Самая простая вещь сразу же превращается в неразрешимую проблему. Человеческих слов уже не хватало, а тут еще приходится играть сразу на двух инструментах. Не хватает рук, не хватает ног, не хватает языка. Нелегко жить в этом мире. Человеку остается лишь печально и устало тащиться по жизни и, быть может, с привычным упорством делать что-то. Он обо всем судит по-своему и, разумеется, правильно! Но другие либо его не понимают, либо не желают с ним считаться. Например, ему пришла в голову мысль о велосипеде. И вот мимо действительно пронесся велосипедист. Разве это не удивительно? Но другие не хотят видеть в этом ничего удивительного. Да, говорят они, если б ты, мой милый, вдруг подумал о самолете, и тут же над тобой пролетел самолет, это, пожалуй, и вправду было бы удивительно. Но, уважаемые господа, ведь это был не самолет, а велосипедист. А тут еще эти музыкальные инструменты, — приходится бить в литавры как раз тогда, когда надо играть на скрипке, да еще неумелый оркестрант терзает барабан, как тут оставишь его без советов и помощи, ну и, понятно, галстук дирижера все время съезжает набок, а этого нельзя допустить, и ко всему еще мысли, которые все-таки нужно как-то выразить — тихо, упрямо и твердо, без надежды на то, что тебя поймут. И еще проблема с велосипедистом, которую никак не удается разрешить. Ведь все-таки это не самолет, а велосипедист. А теперь началось нечто совсем невообразимое. Оркестр заиграл увертюру к «Поэту и крестьянину». И в столь стремительном темпе, что музыканты сразу сбились. Но он, Бальтазар Гирль, человек добросовестный; водрузив очки на свой белый нос-огурец, он уткнулся в потные листы и сразу же попал в бурный поток, барахтался, изо всех сил пытался выплыть, захлебывался, тонул в этом потоке. Остальные обгоняли его, неслись дальше. Однако он не сдавался, честно отрабатывал свой хлеб, трудился за троих. И все-таки это был не самолет, а велосипедист. И галстук снова съезжает набок. Сущий кошмар! Невероятно серьезный, тощий, совершенно отчаявшийся, обхватив ногами ножки стула, он, с печальным упорством, старательно и добросовестно трудился. Публика кричала, вопила, покатывалась со смеху, падала со стульев, задыхалась, захлебываясь пивом и давясь едой.