Успех - Страница 132

К оглавлению

132

Пропащий человек. Не без способностей. Рассказывая ей, как уводили собак, он был искренне взволнован. Она достала записку с его последним приглашением. Стала анализировать почерк. Здесь все было ясно с первого взгляда. Она всматривалась в легкие, неровные, волнистые линии. Изменчивый, впечатлительный, безответственный, никудышный человек. Подлые, гнусные, бессердечные намеки на убийство депутата. Изменчивый, неустойчивый. Во время их последней встречи он говорил с ней точно брат, готовый прийти на помощь. Спокойно, рассудительно. Куда более определенно, чем когда-либо Гесрейтер. Быть может, ей удастся все-таки добраться здесь до твердой почвы.

Не порвать ли ей с Гесрейтером?

Пришел Гесрейтер. Он вел себя так, будто между ними и не было никакой ссоры. Был нежен, внимателен. Нелегко будет отвыкнуть от этой постоянной заботы. Нелегко будет снова тяжким трудом добывать деньги. Да и бороться за Мартина Крюгера без Гесрейтера будет куда труднее.

После того как было окончательно решено перебраться на квартиру и вызвать тетушку Аметсридер, Иоганна встретилась с Эрихом Борнхааком в кафе. И снова он вел себя просто, сдержанно. Когда она упомянула о неожиданном интересе, проявленном к Мартину Крюгеру парижскими газетами, он сказал, что его это радует. Значит, он правильно поступил, обратив внимание господина Леклерка на книги Крюгера. Иоганна от удивления умолкла, не зная, верить ли ему. Мыслимо ли, чтобы шалопай имел какое-то влияние на знаменитого художественного критика? Он ограничился сказанными вскользь словами и больше к этой теме не возвращался.

При расставании они условились, что в один из ближайших дней он отвезет ее в своем маленьком автомобиле к морю. По дороге домой она еле слышно, почти не разжимая губ, что-то мурлыкала, сильно фальшивя, задумчивая, довольная.

7
Шесть деревьев становятся садом

Старший советник Фертч, человек внешне добродушный, лично ничего не имел против заключенного номер 2478. А теперь, поскольку всесильный Кленк явно стоял за более мягкие условия содержания заключенных, светлая полоска, появившаяся по воле Фертча на горизонте Мартина Крюгера, становилась все шире. Г-н Фертч старался облегчить заключенному дни его тюремной жизни.

С той поры, как парижская пресса открыла искусствоведа Крюгера, его корреспонденция непрерывно росла. Попадались и интересные письма. Передавая Крюгеру почту, начальник тюрьмы Фертч заводил с ним долгие, мирные беседы. Поздравлял Мартина с растущей популярностью, интересовался его мнением о том или ином художнике. Нет, этот человек с кроличьей мордочкой отнюдь не был ограниченным, закоснелым чиновником, круг его интересов был весьма широк. Он даже читал кое-что из работ Крюгера. Однажды он попросил человека в серо-коричневой одежде надписать ему одну из своих книг. Иногда он беззлобно подтрунивал над обилием писем от женщин. Потому что теперь многие вспомнили о Крюгере, и наряду с письмами от заграничных поклонниц он получал письма и от немецких женщин, вспоминавших о днях, ночах и неделях, проведенных ими с этим блестящим человеком, ныне попавшим в беду.

Человек в серо-коричневой одежде беседовал с начальником тюрьмы вежливо, довольно охотно. «Теперь он угомонился», — рассказывал человек с кроличьей мордочкой своим неизменным любопытствующим соседям по столу в трактире — священнику, бургомистру, учителю, помещикам. Все интересовались заключенным, о котором ходило столько слухов. Особенно жены именитых граждан Одельсберга. Старший советник пообещал, что при случае он, возможно, покажет им Крюгера во время его прогулки по двору. «Он человек безобидный, если, конечно, обходиться с ним по-умному», — объяснял он.

Мартин Крюгер в самом деле стал другим человеком с тех пор, как узнал, что благодаря показаниям Кресценции Ратценбергер его положение изменилось к лучшему, и даже слова адвоката о том, что от ходатайства о пересмотре дела до его пересмотра — путь чрезвычайно долгий, часто вообще непреодолимый, не повергли его в прежнее состояние подавленности. Он не просиживал больше целыми днями над рукописью. Читал и перечитывал приходившие на его имя письма. Читал и изучал рецензии на свои работы и, превратившись в дотошного бухгалтера собственной славы, чуть ли не наизусть выучивал статьи, написанные о нем поверхностно и цветисто каким-нибудь щелкопером. Он нетерпеливо ждал часа раздачи почты — единственного связующего звена с внешним миром. При каждом удобном случае заводил разговор с надзирателями, товарищами по заключению, начальником тюрьмы о полученных им письмах, о женщинах, чьи любовные послания преследовали его даже в тюрьме, о своих успехах и своей популярности.

Но чаще всего он беседовал об этом с заключенным, которого одновременно с ним выводили на прогулку, с Леонгардом Ренкмайером. Суетливый, юркий Ренкмайер гордился дружескими отношениями с таким великим человеком, как доктор Крюгер. Обращаясь к нему, неизменно употреблял это слово «доктор». И по мере того, как за пределами тюрьмы росла известность Мартина Крюгера, он, Ренкмайер, возвышался в собственных глазах. О нет, он, Леонгард Ренкмайер, несмотря на молодость, тоже не был безвестным существом. В свое время, попав в плен, он под дулом пистолета сообщил вражескому офицеру не имевшие никакого значения данные о расположении какой-то батареи. После войны, вернувшись на родину, он разболтал об этом. Один националистически настроенный фельдфебель донес на него, и он был осужден на пятнадцать лет за «изменнические действия в период войны». И хотя лица, совершившие преступления военного характера, подлежали амнистии, власти Баварии издали указ о том, что под амнистию не подпадают военные преступления, совершенные из низменных побуждений. Баварский суд приписал Ренкмайеру «бесчестные побуждения». Поскольку к такому выводу удалось прийти лишь путем весьма надуманных умозаключений, этот случай привлек большое внимание. Депутат доктор Гейер произнес по этому поводу гневную речь в парламенте, все левые газеты возмущались тем, что преступление, связанное с войной, оставалось наказуемым много лет спустя после ее окончания. Заключенный Ренкмайер очень гордился этим взрывом возмущения. Сознание того, что об учиненной над ним несправедливости столько говорят, поддерживало его жизненную энергию. Он упивался своим несчастьем, жил им. Долговязый, худой, светловолосый, с высоким лбом, острым носом, тонкой бледной кожей и редкими волосами, он, казалось, весь был сделан из промокательной бумаги. Бесцветным голосом он без устали, взахлеб, рассказывал Крюгеру о своем деле. Добивался, чтобы Мартин Крюгер понял и оценил по достоинству наиболее интересные факты. Мартин Крюгер так и делал. Он шел навстречу просьбам этого болтливого, тщеславного человека и долгими тюремными ночами обдумывал слова и оценки Ренкмайера, а на следующий день высказывал свои соображения. В знак благодарности Леонгард Ренкмайер с благоговейным вниманием выслушивал рассказы доктора. Они неторопливо брели по двору — блестящий Мартин Крюгер и бесцветный, жалкий Ренкмайер, выказывали друг другу участие, подбадривали один другого. То были хорошие часы, когда они вместе кружили по крохотному, освещенному солнцем дворику, среди шести замурованных деревьев. Шесть деревьев превращались в сад.

132