Успех - Страница 150

К оглавлению

150

О результатах голосования г-н Гесрейтер и Иоганна узнали в понедельник из утренних газет. Эту тему они обошли молчанием.

В тот же день Иоганна получила коротенькое письмо от доктора Гейера. Он писал, что в связи с назначением председателя земельного суда Гартля референтом по делам о помиловании положение Мартина Крюгера несколько меняется. Разумеется, особых надежд на пересмотр дела возлагать не стоит, поскольку место Гартля занял судья из той же клики доктора Кленка, однако назначение Гартля в министерство дает им возможность применить новую тактику — ему, Гейеру, малосимпатичную, но не вовсе безнадежную. Он просит Иоганну встретиться с ним и поговорить об этом.

Читая письмо адвоката, Иоганна вдруг поняла, что еще до его получения решила вернуться домой.

Она сказала об этом Гесрейтеру, и тот учтиво поддакнул ей. Он и сам подумывает о возвращении, ну, скажем, через недельку. Иоганна возразила, что для нее неделя слишком долгий срок. Столь же учтиво он осведомился, на какой день заказать ей билет. Она твердо ответила, что на послезавтра.

Гесрейтер отвез ее на вокзал. Иоганна поглядела на него из окна вагона и с удивлением отметила, что он почти начисто сбрил баки. Когда поезд тронулся, г-н Гесрейтер еще секунду помедлил на перроне. Потом глубоко, облегченно вздохнул, улыбнулся, замурлыкал песенку, которую еле слышно, почти не разжимая губ, любила напевать Иоганна, сильно стукнул по платформе тростью с набалдашником из слоновой кости и, нащупав в кармане трогательное и растрогавшее его письмо г-жи фон Радольной, зашагал к мадам Митсу.

15
Мистерия в Оберфернбахе

В «Американском баре» горного селения Оберфернбах играл джазбанд; за столиками сидело несколько умилительно длиннобородых местных жителей и множество мюнхенцев; были там и художник Грейдерер, и профессор Остернахер. В изысканно убранном, вполне современном заведении не осталось ни единого свободного места. В этом году шла только учебная постановка мистерии «Страсти господни», и все же в селение, прославленное этими мистериями, съехалась тьма народу. В минувшие времена баварские предки нынешних оберфернбахцев ставили литургические драмы потому, что, с одной стороны, были преисполнены простосердечной веры, а с другой — от души наслаждались игрой; теперь бесхитростное религиозное действо стало налаженным и выгодным предприятием. На доходы с него жители селения построили железнодорожную ветку, получили возможность сбывать резные деревянные изделия, обзавелись канализацией, гостиницами. А уж этот год, год инфляции, стал для них поистине золотым дном: за право посмотреть бесхитростное религиозное действо они брали полноценной иностранной валютой.

Художник Грейдерер наслаждался атмосферой святого селения. Ему все было по душе: горы, опрятные, дома, приторно-благочестивые крестьяне, и в праздник и в будни разгуливавшие в сандалиях, их патриархально-длинные волосы и пышные бороды, их ханжеские, книжные речи. Но «Американский бар» не утолял его жажды впечатлений. К черту! Кому нужен этот дурацкий джаз? Он желает послушать, как местное трио играет на цитрах, посмотреть, как пляшет Рохус Дайзенбергер. Вот это, говорят, потрясающее зрелище. Смешное и жутковатое.

Рохус Дайзенбергер с лукаво-довольным видом ждал, когда настанет его черед. Он был уже в летах, долговязый и тощий, с проседью в черной бороде, длинноволосый, расчесанный на пробор, золотозубый. Нос у него загибался, как у ястреба, маленькие, глубоко посаженные глазки, казались особенно синими по контрасту с очень темными бровями. Он щеголял в сандалиях и солидном черном сюртуке, под стать своей солидной роли в мистерии — он играл апостола Петра, который отрекается от Спасителя.

Требование Грейдерера было уважено, и вот уже Рохус Дайзенбергер пошел в пляс под аккомпанемент цитры. Но сперва он, не торопясь, переобулся, сменил сандалии на крепкие, подбитые гвоздями башмаки. Отплясывал Дайзенбергер местный танец: отбивал дробь, хлопал себя по заду, подпрыгивал, хлопал себя по подошвам. Пригласил какую-то девицу, начал плясать вокруг нее, она закинула руку за голову, а он прыгал, отбивал дробь, токовал, как глухарь. Его синие, лукавые, глубоко посаженные глазки сияли безмерным наслаждением, апостольская борода растрепалась, фалды длинного черного чопорного сюртука комично взлетали, когда он хлопал себя по заду и подошвам. Все замолчали и уставились на старика, на его веселое, бесноватое, простодушно-срамное неистовство. К своей партнерше он повернулся спиной, она села на место, а он, все время пританцовывая, стал приближаться к изящной приезжей даме. В ответ на его поклон та смущенно улыбнулась, помедлила в нерешительности. Потом встала и начала выделывать несложные, легко запоминающиеся па, а долговязый апостол бешено носился вокруг нее, выделывая все новые и новые коленца. Пресыщенные чужаки не спускали с него глаз.

Назавтра все набились в наскоро сколоченный балаган смотреть мистерию. Играли из рук вон плохо, безжизненно, скучно, вяло, натянуто, казенно. Г-н Пфаундлер лишний раз убедился, какое у него тонкое чутье. Конечно, здесь загребают немалые деньги, меж тем как священники рады-радешеньки, когда прихожане снисходят до посещения церкви, где с них не берут ни гроша. И все-таки, отказавшись от постановки фильма «Страсти господни», решив поставить обозрение «Выше некуда», он проявил незаурядный нюх. Чем дальше, тем убийственнее скучали зрители. Как ни силился министр Флаухер найти черты прекрасного в столь благочестивом, истинно народном зрелище, даже он все чаще оттягивал пальцем воротничок и с трудом подавлял зевоту. Уж на что был привычен к парадам и военной дисциплине кронпринц Максимилиан, но и ему нелегко давалась подобающая случаю внимательно оживленная мина. Сидя среди своих приближенных, он старался не терять выправки, но его отяжелевшие веки то и дело смыкались, а плечи сутулились. Кое-кто из публики, махнув рукой на благочестивое зрелище, украдкой закусывал или разминал затекшие руки и ноги. А как все оживлялись, когда над открытой сценой пролетала птица или начинала порхать бабочка!

150