Успех - Страница 151

151

Но стоило появиться на подмостках возчику Рохусу Дайзенбергеру, и зрители насторожились. Остальные актеры монотонно бубнили заученные реплики. А Рохус Дайзенбергер и в роли апостола Петра оставался тем же буйным Дайзенбергером, сиял глубоко посаженными синими глазами, обнажал в улыбке золотые зубы, отвоевывал себе подходящее местечко под солнцем. Иисус, которого натужно играл столяр Грегор Кипфельбергер, сказал ему: «Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь». Но Петр — Дайзенбергер убежденно ответил: «Если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь». Иисус же сказал: «Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде, нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня». Но возчик Дайзенбергер подошел к невысокому Иисусу — Кипфельбергеру и, положив ему руку на плечо, сияя глазами, проговорил с поразительной простотой и верой: «Хотя бы мне и надлежало умереть с Тобой, не отрекусь от Тебя». Он тряхнул длинными, расчесанными на пробор волосами, от всей души улыбнулся золотозубым ртом. Зрители, все как один, поверили ему, и больше всех поверил себе возчик Дайзенбергер.

Но Иисуса — Кипфельбергера грубо схватила стража и отвела во дворец к первосвященнику. Возчик Дайзенбергер следовал за ними издали до самого дворца, потом вошел во двор и сел с прислужниками, чтобы узнать, как обернется дело. Дело обернулось плохо, под конец все закричали: «Повинен смерти!» — и с полной натуральностью стали плевать в Иисуса, и заушать, и бить по ланитам. Возчик Дайзенбергер сидел в это время во дворе, и подошла к нему одна служанка и сказала: «И ты был с Иисусом Галилеянином». Возчик Дайзенбергер посмотрел на служанку, на этот раз его глазки не сияли. Он пожал плечами, поежился, потом сказал: «Не знаю, что ты говоришь». И попытался ускользнуть. Но его увидела другая и сказала бывшим там: «И этот был с Иисусом Назареем». Тогда возчик Дайзенбергер еще раз пожал плечами и соблазнился о Иисусе, и отрекся от Него с клятвою, и стал браниться: «Не знаю, чего вы все, собаки, хотите от меня. Не знаю я сего». Немного спустя еще один сказал: «Точно, и ты из них, ибо и речь твоя обличает тебя». И тогда он весь насупился, и стал отмахиваться от них руками, и браниться: «Разрази меня гром, не знаю я Его».

И вдруг запел петух.

И тогда все зрители поняли, что Петр — Дайзенбергер сразу вспомнил слова Иисуса: «Прежде, нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня». И они замерли, эти сотни людей, набившиеся в большой деревянный балаган. Стояла напряженная тишина, тут уже никто не скучал. Они не спускали глаз с человека, который отрекся от своего учителя. Не думали в этот миг о тех, кого сами предали, не думали и о тех, кто предал их. Один только боксер Алоис Кутцнер, тронутый, быть может, глубже всех, подумал о преданном и заточенном в тюрьму короле Людвиге Втором.

А со сцены уходил апостол Петр — Дайзенбергер и плакал — горько, навзрыд, не скрываясь, от всей души, как от всей души плясал накануне вечером.

Большинство зрителей разъехались в тот же день, но Остернахер и Грейдерер со своей «курочкой» задержались в Оберфернбахе: Грейдереру хотелось написать портрет Петра — Дайзенбергера. Он решил изобразить апостола сидящим, одной рукой он сжимает огромный ключ, другой поглаживает бороду, благостный, сияющий лукавыми, глубоко посаженными синими глазками. Возчик Дайзенбергер позировать согласился, но потребовал мзды, притом в иностранной валюте. Сперва он попросил доллар, но когда Грейдерер начал азартно торговаться, потребовал два. Тут поспешил вмешаться Остернахер и выложил деньги.

— Сами видите, почтеннейшие господа, — сказал апостол Петр, дружелюбно сияя и приветливо улыбаясь во весь свой золотозубый рот, — когда получаешь, что просишь, значит, запросил правильную цену.

И уселся, как ему сказали, сжимая в руке огромный ключ. Сразу же, с завидной прямотой, принялся рассказывать о себе. Вырос он на конюшне, очень любит коней. В те годы даже разговаривал с ними, понимал лошадиный язык. А так как и Спаситель родился в хлеву и лежал в яслях, Дайзенбергер считал себя осененным божьей благодатью. Жаль, что извозный промысел вымирает. Впрочем, он пристроил к конюшне гараж, научился водить машину, стал искусным механиком. Но, что ни говори, гараж не такое святое место, как ясли. А еще он мастер готовить всякие растирания и травяные настойки, и не только для скотины, но и для людей. Вообще знает всякие тайности, а от его плясок, ухваток да повадок односельчан прямо в дрожь бросает. Притом он человек богобоязненный, Библию знает назубок, так что под него не подкопаешься.

Возчик немедленно начал заигрывать с «курочкой», и та не осталась равнодушна к его чарам. Он сидел в указанной ему позе, но не как перед фотографом, а естественно, непринужденно — хитрец, полный чувства собственного достоинства. С наивной откровенностью рассказывал о себе. Рассказывал без обиняков, как во время войны помогал сыновьям отсиживаться в тылу. Рассказывал о своих любовных делишках. Видно, женщины так и липли к нему. Не умолчал о том, что, судя по всему, скоро распрощается с деревней. В такие времена божий избранник и в Мюнхене не пропадет с голоду.

Тем временем Грейдерер трудился над эскизом к картине «Деревенский апостол Петр». Трудился без особого вдохновения. Накануне вечером он здорово выпил. Грейдерер злился на деревенского ловкача, выторговавшего два доллара, злился и на «курочку» за ее бесстыдное кокетство с этим хряком. Г-н Остернахер настойчиво пытался привлечь его внимание к эскизу. Давал советы. Грейдерер чаще всего отвергал их и объяснял, как всегда, сумбурно и нечленораздельно, какой ему видится будущая картина. Получалось маловразумительно, но Остернахер ловил каждое его слово, жадно вглядывался в эскиз.

151