Успех - Страница 152

К оглавлению

152

Художника одолевала лень. Эскиз начал было получаться, но черт его побери, какая это все морока. В жарко натопленной горнице руки сами собой опускались. Апостол Петр понимающе улыбался. Г-н Грейдерер прав, о чем тут говорить. Поспешишь — людей насмешишь. Коли дело доброе, его и через недельку можно кончить. Главное, не поддаваться нынешнему поветрию, — этой вечной гонке. Грейдерер одобрительно кивал, потом сыграл какой-то мотив на губной гармонике и вместе с «курочкой» отправился в гостиницу.

Господин фон Остернахер пошел в одиночестве бродить по селу, сосредоточенно, неотрывно о чем-то размышляя. Полазив по окрестным холмам, вернулся к дому Рохуса Дайзенбергера. Аккуратно записал его адрес и пригласил польщенного апостола в гости, когда тот будет в городе.

16
Касперль и тореро

Когда с улицы, раскаленной послеполуденным августовским зноем, Жак Тюверлен вошел в театр, его сразу охватила затхлая прохлада. Он недовольно повел носом — воздух пропах плесенью. Плюшевые кресла, облупившаяся позолота балюстрад, лепная отделка рампы — как мерзко все это выглядело в большом пустынном зале! И как гнусно воняло! От репетиций никакой радости. Ему бы работать сейчас над «Страшным судом», а он околачивается здесь, в толпе потертых первых любовников, бесталанных, унылых комиков, истомившихся девиц, которые торчали во всех закоулках, голые под своими убогими пальтишками, жалкие, несчастные. Наверное, он был не в своем уме, когда впутался в эту историю.

Репетировали одну из картин обозрения — «Тутанхамон». Совсем недавно была обнаружена и вскрыта гробница египетского фараона Тутанхамона, и стиль той эпохи быстро вошел в моду, особенно во всем, что касалось женских туалетов. В картине «Тутанхамон» девушки двигались по сцене все время в профиль к зрителям, сохраняя иератические позы, и сочетание египетского барельефа с автомобилями, теннисом, футболом, негритянскими плясками производило бы сильное впечатление, если бы не безнадежно тупые лица «герлз». Древние обрядовые танцы и современность, связанные воедино неплохой музыкой, создавали свежее, интересное зрелище, но стихи Тюверлена г-н Пфаундлер нашел чересчур мудреными и заменил их стряпней модного опереточного либреттиста — веселенькими, пошлыми, вульгарными куплетами. При чем же здесь Тюверлен?

Господин Пфаундлер что-то орал в рупор, вскакивал на подмостки, сцеплялся с режиссером, давал новые указания, отменял их, опять бежал в зрительный зал и становился за освещенный режиссерский пульт, опять бранился зычным начальственным голосом, который вылетал из мегафона, неузнаваемо искаженный.

Во время репетиций г-н Пфаундлер был невыносим. У него действительно было множество мелких неприятностей. Например, у дрессированного павиана, умевшего играть на рояле, разболелся живот. Пфаундлер считал, что это вранье, просто владелец обезьяны получил более выгодное предложение. Но театральный врач разобиделся и заявил, что нет оснований не доверять свидетельству ветеринара, представленному владельцем павиана. Примерно то же случилось и с труппой лилипутов. Пфаундлеру удалось заключить с ними на редкость выгодный контракт. Как потом выяснилось, лилипуты подписали его только потому, что английское министерство труда запретило им въезд в Англию, оберегая отечественных лилипутов от опасных соперников. Потом запрет был снят, и коварные малыши применили тактику пассивного сопротивления, добиваясь либо расторжения контракта, либо более приемлемых условий. Но эти булавочные уколы только царапали Пфаундлера; по-настоящему же его терзала тайная злость на себя за то, что он связался с чертовым Тюверленом. Старый болван! При его-то опыте попасться на удочку такой дребедени, как болтовня о «художественной ценности»! Он не способен был признаться даже себе, что замысел поставить обозрение, действительно имеющее художественную ценность, сам по себе превосходен, но осуществим только в Берлине, а если сейчас он обречен на провал, то виновато в этом его, Пфаундлера, слепое пристрастие к Мюнхену. Настроение у него было прескверное: все ему было не по вкусу, любой в любую минуту мог нарваться на неожиданную, ничем не вызванную грубость. Особенную ярость вызывал в нем Тюверлен.

А Тюверлен, постояв и послушав вопли Пфаундлера, пошел в буфет. Он подсел к акробату Бьянкини Первому — их связывала сдержанная, молчаливая приязнь. Взгляды на жизнь этого немногословного человека давным-давно установились. Он работал с совсем еще молодым акробатом, и все в театре знали: у младшего успех, у старшего талант. Искусство Бьянкини Первого требовало многолетнего труда и незаурядной одаренности, а юноша был просто хорошо обученной живой марионеткой: для того чтобы обучиться его фокусам, довольно было двух-трех лет. Но Бьянкини Первый относился к этому философски. Обычная история, есть о чем говорить! Успех всегда выпадает на долю менее достойного. Разве зрители способны понять, что четыре-пять сальто прямо с помоста куда труднее, чем пятьдесят с трамплина? Они даже не видят разницы между «резиновым человеком», делающим сальто назад, и ремесленником, делающим обыкновенное сальто. Удовольствие от красивой работы получает только сам мастер да несколько знатоков. А зрители ничего не смыслят. Судьба Бьянкини Первого живо интересовала Жака Тюверлена — ведь и в других областях искусства дело обстоит так же, разве что примеры не столь разительны. С глубоким сочувствием следил он за тем, как акробат добивается все большего совершенства в работе, хотя и знает, что публика этого не оценит. Бьянкини Первый не проявлял ни малейшей зависти к удачнику, к своему молодому партнеру. Странно только, что он никогда не разговаривал с Бьянкини Вторым и даже уборную делил не с ним, а с имитатором музыкальных инструментов, Бобом Рихардсом. В отношениях между двумя Бьянкини было что-то затаенное, невысказанное, Тюверлен угадывал в них привкус страдания.

152