А пока она раздумывала об этом, на нее нескончаемым потоком лились слова матери, сетования, обличения, мольбы, воззвания к родственным чувствам, к душевности, напоминания о позоре. Подумать только, как она живет! Распустеха распустехой, никто за ней не присматривает. Она должна развестись и выйти замуж за солидного человека. Или, если уж связалась с таким мужчиной, как Гесрейтер, пусть хотя бы заставит его как следует позаботиться о ее будущем. И можно ли ходить в таком виде — до сих пор не обстригла волос! Сама себя старит на десять лет, не меньше. Ей необходим серьезный покровитель. Она женщина пожилая, знает жизнь, желает Иоганне только добра. Старается ей помочь.
Иоганна слушала эти словесные извержения, и ей все больше становилось не по себе. Стыдно и за мать, и за самое себя. Не в силах смотреть на это самоуверенное круглое лицо, она отвела глаза, полуприкрыла веки. Остро захотелось тишины, внутри возникло неприятное чувство, которое она испытывала, когда слышала шум водопада. Неожиданно для обеих, сухо сказала, — что ж, если матери так этого хочется, она когда-нибудь ее навестит. Иоганна надеялась, что после этого мать уйдет. Но г-жу Ледерер задело, что ее добросердечие не встретило достойной оценки. Как любая уроженка Баварского плоскогорья, она обожала театральность и теперь страдала оттого, что встреча с дочерью прошла так прозаично, совсем иначе, нежели в кинокартине, которая и навела ее на мысль о примирении. Иоганна еще долго не могла ее спровадить.
Когда наконец та убралась, она села, совершенно опустошенная, неспособная даже сердиться. Нет возле нее человеческого существа, с которым можно было бы перекинуться человеческими словами. Вот и Фанси де Лукка ушла. Если бы Жак Тюверлен еще помнил о ней, он почувствовал бы, как она сейчас нуждается в нем.
Она обрадовалась, когда эти бессмысленные раздумья прервал телефонный звонок. В трубке зазвучал голос Эриха Борнхаака. Молодой человек напоминал ей, что в Париже она обещала ему позволить снять с нее маску. Он пробудет в Мюнхене еще несколько недель. Когда они могут встретиться? Иоганна много думала о том, что эта встреча неизбежна, и не раз давала себе слово держаться с ним холодно, порвать знакомство. Никудышный человек, пустельга, ничтожество. Она занималась самообманом, когда внушала себе, что есть в нем некое твердое ядро. Но услышала его голос в телефоне — и поняла, что ее решение тоже было попыткой обмануть себя. Иоганна молча слушала, наслаждаясь звучанием этого голоса, пусть даже искаженного телефоном. Ее невидящие глаза сосредоточились на газетном листе с известием о смерти Фанси де Лукки, сердце и все чувства — на голосе в телефонной трубке.
Когда Эрих Борнхаак замолчал, она просто, не ломаясь, сказала, что придет к нему во вторую половину дня.
Значит, так тому и быть. В общем, она этому рада. Она замурлыкала песенку, почти не разжимая губ, мысленно вдыхая запах сена и кожи. Не раздумывая, точно исполняя давнее намерение, отправилась к парикмахеру. В одном ее мать права — нелепо ходить с такими вот длинными волосами, когда все кругом давно остриглись. Эрих тоже смеялся над ее упрямой старомодностью. Она сидела в светлом салоне, смотрела на блестящие никелированные краны, инструменты, белые умывальники, на проворно скользящие мимо нее белые халаты, которые облекали учтивых мужчин и девушек. Холодное прикосновение стальной машинки, игра ножниц в волосах, зеркало, поданное ей, чтобы она видела себя со всех сторон. Темно-каштановые волосы ложились на белизну окутавшей ее простыни. Голове становилось все прохладней, все легче.
Ей вспомнились разговоры о взаимоотношениях полов — сколько таких разговоров она слышала, а порой и вела: в те времена люди любили порассуждать на эти темы. Вдруг вспомнилось нечто, пережитое давным-давно, в детстве, изредка маячившее в сознании, как неотчетливый, кошмарный сон. Вспомнилась и фраза Жака Тюверлена о том, что в нынешнее десятилетие люди особенно склонны к трем порокам: пить, не испытывая жажды, писать, не чувствуя вдохновения, спать с женщиной, не испытывая к ней нежности. Она так задумалась, что не сразу поняла обращенный к ней вопрос — не сделать ли ей маникюр. Нет, маникюра делать не надо. Кожа на ее руках снова загрубела, стала пористой, ногти уже не овальные, ну и ладно!
Полная вожделения, ничего не прикрашивая, не обольщаясь, не радуясь, шла Иоганна к Эриху Борнхааку. Шла по Зеештрассе, мимо дома Пауля Гесрейтера, даже не вспомнив, что существует такой человек — Пауль Гесрейтер.
У Эриха Борнхаака была отличная квартира-ателье в Швабинге. Каким образом во время жесточайшего квартирного кризиса ему удалось найти такое удобное жилье, оставалось загадкой. По стенам висели маски, снятые с собак, несколько хороших, не совсем пристойных картин, фотография генерала Феземана, собственноручно им подписанная, нахально повешенная между масками борзой и бульдога, портрет Руперта Кутцнера с дарственной надписью.
Эрих встретил Иоганну с нескрываемым, мальчишеским торжеством, восхищенно и заносчиво, как подросток, оценил взглядом подчеркнутый стрижкой смелый очерк ее лица. Эрих был красив и строен в светлой домашней куртке военного покроя, на манер тужурки. Он сказал, что ему опять везет. Все сложности позади. О депутате Г. уже и не вспоминают, история с отравлением собак тоже более или менее улаживается. Вчера из тюрьмы под залог освободили его друга фон Дельмайера; кстати, он скоро придет, поможет снять с нее маску. Патриотическое движение ширится, а для него, Эриха, это по многим причинам очень важно. Настали веселые, бурные, увлекательные времена, как будто специально созданные для таких людей, как он, смышленых и с чувством юмора. Эрих вед себя как гостеприимный хозяин, ухаживал за Иоганной, включил электрический чайник, все время улыбался красными губами, обнажая два ряда белоснежных зубов.