Успех - Страница 173

К оглавлению

173

Незабываемый? Помимо ее воли, перед ней возникло его лицо, каким оно было перед концом свидания, жадно вожделеющее, и оно взволновало ее, вызвало ответное вожделение. Придется ли ей когда-нибудь опять путешествовать с Мартином, спать с ним? Она отогнала от себя это лицо. Сквозь стук колес услышала его спокойные слова, полные твердой уверенности, что уже очень скоро над ним снова будет свободное небо. Все равно, она должна была говорить с ним нежнее, влить в него силы. Иоганна злилась на себя за душевную апатию, несобранность. Как мало она сказала — времени было в обрез, она не находила нужных слов, ловила, но не могла поймать. Теперь уж она ему напишет, напишет так, что слова не иссохнут в дороге. И тут же начала сочинять это письмо и так погрузилась в себя, что соседи по купе стали недоуменно поглядывать на нее.

В эту ночь, под самое утро, Иоганна проснулась от крепкого, каменного сна с таким ощущением, точно кто-то дотронулся до нее. В комнате не видно было ни зги, Иоганна не понимала, где она. Лежала в абсолютной пустоте, в пустоте мироздания. Ее внезапно бросили в эту огромность, тьму, пустоту, она одна, безымянная, разобщенная даже с собою, беспамятная, бесчувственная, безответственная. Закинутая в неведомый мир, заново в нем рожденная. Она знала, что о пространстве и времени создано много философских теорий. Но сейчас они не могли бы ей помочь. Она была полностью предоставлена самой себе, полностью свободна. От такой свободы ее бросило в дрожь. Она с ужасом почувствовала, что поток ее жизни прервался: так, встретившись с препятствиями, река уже не катит воды вперед, а разбивается на множество рукавов. Великое изумление сменил всепоглощающий страх. Нежданно ей приходится брать в руки собственную судьбу. И все решать самой, без поддержки, в полном одиночестве.

Она распахнула окно. Внизу простиралась пустынная, залитая электричеством набережная, плескалась река. Иоганна жадно вдохнула воздух, уже по-утреннему свежий.

Она больше не личинка, ей во владение дана новая жизнь. Прошлого словно и не бывало. Оно ни к чему не обязывало, но и не давало никаких прав ни ей самой, ни другим на нее. Теперь только от Иоганны зависело, начать ли борьбу за Мартина. Выбор был за ней. Она выбрала. Выбрала борьбу.

Когда рассвело, она оделась, по утренним, необычно пустынным улицам прошла через весь город, миновала его. Увидела непритязательную купальню. Появился старик сторож, отпер ей дверь. Словно эта купальня и была целью ее дальней прогулки, Иоганна вошла в нее, натянула взятый напрокат выгоревший купальный костюм, выплыла на середину быстрой прохладной реки. Ей никогда не приходило в голову вкладывать в свои поступки символический смысл. Не раздумывая, зачем и почему, она смыла с себя в Изаре прежнюю Иоганну. Накрапывало, утро дышало прохладой, она была одна. Сторож ничему не удивлялся. Она ехала назад, омытая и освеженная, твердо, неколебимо зная, что ей теперь делать, не сомневаясь, что все будет хорошо, все станет на свои места. Она отправится теперь к этому Тюверлену, рука об руку пройдет с ним немалую часть пути. Иоганна вернулась домой — повзрослевшая, умудренная опытом женщина, дочь своего времени, которая ставит себе лишь достижимые цели, добивается лишь того, что принадлежит ей по праву, жизнерадостная и настойчивая.

25
Картины изобретателя Бренделя-Ландхольцера

Каспар Прекль редко так волновался, был в таком напряжении, как сейчас, когда он ехал в Нидертанхаузен. Там он должен был встретиться с художником Францем Ландхольцером — ради этой встречи он тщательно оделся и побрился. Прекль мечтал о ней с той самой минуты, как узнал, что художник Ландхольцер, автор картины «Иосиф и его братья», и запрятанный в сумасшедший дом инженер-путеец Фриц Ойген Брендель — один и тот же человек.

Когда Прекль писал цикл баллад о личности, которая постепенно становится частью коллектива, — ему все было ясно, образ и знание сливались воедино. Но кто обладает истинным знанием, тот обязан найти для него точные слова. Только тогда оно становится предметом обсуждения. Его баллады волновали слушателей, пока он их пел, но стоило ему умолкнуть — и впечатление сразу тускнело. Они не давали материала для споров, не меняли ничьих убеждений. И Каспар Прекль все больше сомневался, можно ли в нынешнюю эпоху считать искусство разумным и достойным занятием для серьезного человека.

Единственной опорой среди этих колебаний была картина «Иосиф и его братья». Гнев и насмешка, сквозившие в ней, ее внутренняя значительность, глубина темы при сдержанности формальных приемов потрясли Каспара Прекля до самых глубин существа. Разве можно свести такую живопись только к холсту и краскам? Что-то и обнадеживающее, и грозное было для Прекля в том, что автор картины, выставленной в музее на востоке России, сидит в нидертанхаузенской психиатрической больнице. Он должен повидать художника. Необходимо повидать его. Необходимо поговорить с ним. Куда ни ступишь, всюду осыпь или топь. А тут — твердая почва.

Каспар Прекль ехал по унылым местам. Разбитые, давно не чиненные дороги. Он потратил не одну неделю на переписку, пока наконец добился позволения посетить художника в Нидертанхаузене. И так велико было его нетерпение, что казалось — машина не движется, стоит на месте.

Когда этот беспокойный человек добрался до больницы, ему еще пришлось выдержать искус ожиданием. А пока он ждал, чтобы его отвели к художнику Ландхольцеру, им завладел старший ассистент доктор Дитценбрун, долговязый и разболтанный блондин лет сорока, с обветренным лицом, носом в мелких морщинках, срезанным подбородком, бугристым лбом и водянисто-голубыми щелками глаз. Врач подошел к нему и стал рассказывать о всякой всячине. О разных течениях в психиатрии, о границе, отделяющей гениальность от безумия, о докторе Гансе Принцхорне, который тогда считался самым знающим психиатром. В другое время Каспар Прекль слушал бы его с немалым интересом, но сегодня он приехал только, чтобы повидать художника Ландхольцера, замечательного человека, одного из немногих, в кого он верил. Психиатр продолжал трещать, что-то одобрял, над чем-то насмехался. Перебирал длинной, красной, в светлых волосках рукой толстую пачку бумаг, где, кроме всякой писанины — заключений врачей, отчетов о состоянии больного, отзывов начальства, — было и несколько рисунков пациента.

173