Успех - Страница 174

174

Доктор Дитценбрун, видимо, не слишком ценил картины душевнобольного Фрица Ойгена Бренделя, которые тот подписывал фамилией Ландхольцер. Что касается полотна «Иосиф и его братья», о нем болтливый доктор вообще не сказал ни слова.

Но о прошлом Ландхольцера Каспар Прекль все-таки кое-что узнал. Художнику уже исполнилось сорок семь лет, семья у него была состоятельная, родом из Бадена. Одно время он преподавал в высшей технической школе, имел звание приват-доцента, много работал над проблемой составления точных карт на основе аэрофотосъемки. В эти исследования вколотил уйму денег, все свое состояние, отказался от доцентуры, поступил чертежником в государственное железнодорожное управление, кое-как зарабатывал на жизнь. В годы войны сделал изобретение, которое, как он считал, должно было совершить переворот в области геодезических измерений, попытался взять на него патент. Но военные власти, ссылаясь на требования государственной безопасности, наложили на патент запрет, а приборы Бренделя-Ландхольцера реквизировали. Война кончилась, и он воспрянул духом, надеясь, что его изобретение будет теперь применено на практике. Но пока он добивался снятия запрета со своего патента, другие техники, использовав чертежи Бренделя, сконструировали новые приборы. За эти годы у многих была возможность ознакомиться с патентом — у офицеров, у военных чиновников. Он подал в суд. Дело тянулось несколько лет. Брендель попал в лапы к каким-то жуликам, запутался в сомнительных махинациях. Постепенно окружающие — сослуживцы, знакомые, начальство — стали замечать, что он болтает несуразности, что у него появились непонятные, нелепые причуды. Он пугал их внезапными и бурными вспышками ничем, казалось, не вызванного, необъяснимого раздражения. Ему предоставили годичный отпуск — Брендель провел его в полном одиночестве, жил первобытной жизнью в заброшенной лачуге. Тогда-то и была написана картина «Иосиф и его братья», но это врач обошел молчанием. Вернувшись, Брендель-Ландхольцер стал всем показывать весьма странную карикатуру, которую он именовал «Страшный суд». Художник изобразил, сохранив разительное сходство, начальника своего отдела и сослуживцев за непотребными, гнусными занятиями. Жертвы не подняли шума — они жалели беднягу. Тогда он стал рассылать им вызовы в суд, написанные причудливым слогом, где канцелярские обороты чередовались с поносными куплетами в фольклорном стиле. Кончилось тем, что однажды он вывесил на черной доске для служебных объявлений декларацию, в которой требовал, чтобы министры путей сообщения и юстиции вступили в открытую дискуссию с ним на тему о первородном грехе, патентном законодательстве и железнодорожном расписании. Тут уже всем стало ясно, что он повредился в уме.

Когда Каспар Прекль узнал, что художник Ландхольцер содержится в сумасшедшем доме, он стал вспоминать страшные рассказы о здоровых людях, посаженных в психиатрические больницы происками тех, кому это было выгодно. Особенно сильное впечатление произвели на него упорно ходившие по Мюнхену слухи об очень одаренном и вполне здравом писателе Панница, — власти сгноили его в сумасшедшем доме за антиклерикальные выступления. Но сейчас, когда доктор Дитценбрун показал Преклю декларацию художника Ландхольцера, подписанную «Фриц Ойген Брендель, наместник господа бога и железнодорожного управления на воде и на суше», он уже больше не сомневался, что на этот раз в сумасшедшем доме сидит действительно сумасшедший.

Врач рассказывал, как все усиливались у Фрица Ойгена Бренделя симптомы мании преследования. Ему чудилось, что в него стреляют из окон, пытаются отравить, пропускают электрический ток, чтобы подменить ему желудочный сок и спинной мозг. Сейчас врачи диагностировали у Бренделя начальную, тихую стадию шизофрении, которая, к счастью, развивается довольно медленно. Доктор Дитценбрун встал и принялся расхаживать по комнате, как аист поднимая ноги и сыпля медицинскими терминами.

Наконец он повел Каспара Прекля к больному. Стараясь представить себе, какой будет его встреча с художником, Прекль до того разволновался, что у него пересохло во рту, задрожали колени, нервы напряглись до последнего предела.

Художник сидел в углу, прижавшись к стене, и угрюмо, исподлобья, смотрел на посетителей. Они сделали несколько шагов к нему, и он еще больше вжался в стену, еще ниже опустил голову с шапкой нечесаных волос. Врач заговорил с ним, быстро и как-то слишком уверенно, больной отвечал отрывисто, сердито, твердым, даже звонким голосом. Вопрос, был ли у него сегодня приступ болей, неожиданно вывел его из себя. Доктор Дитценбрун и сам отлично знает, что над ним все время производят опыты, щекочут электрическим током пятки, прокалывают десны, с помощью дальнодействующих передатчиков отравляют трупной, рвотной, сивушной вонью, нарочно умертвили кожу и мясо, так что он теперь как ободранный. Когда кладет руку на стол, у него всякий раз такое чувство, точно он касается дерева обнаженной костью. С трудом улавливая смысл его слов, Каспар Прекль не сводил с него глаз, стараясь навсегда запомнить облик этого человека, его исхудалое лицо, черную всклокоченную бороду, мясистый нос, запавшие сверкающие загнанные глаза, от которых становилось не по себе.

Так же внезапно, как вспылил, художник Ландхольцер успокоился и в свою очередь начал внимательно разглядывать Каспара Прекля. Пристально, неотрывно смотрел на него снизу вверх безумными, запавшими, трагическими, по-прежнему недоверчивыми глазами. Потом вскочил и вплотную подошел к нему. Тот, отнюдь не робкого десятка, чуть было не попятился. Но овладел собой и продолжал неподвижно стоять.

174