Успех - Страница 181

181

Он прошел на сцену, отыскал уборную танцовщицы Инсаровой. В кимоно, накинутом на голое тело, она была воплощением хрупкости — дотронься и рассыплется! — прелести и порочности. Раскрасневшаяся от обычного на премьере волнения, она раскосыми глазами печально и насмешливо смотрела на гиганта, стоявшего перед ней, и ждала, что он скажет. В уборной пахло гримом, духами, женским потом. Она сидела сжавшись в крошечный комочек, а он своей тушей заполнял всю комнатушку. Его густой бас гудел, горячие карие глаза не отрывались от танцовщицы. Бывший министр даже старался быть любезным. Говорил, что на сцене она выглядела невыразимо нежной, но, к несчастью, этим стриженым баранам по вкусу только грубость. Инсарова молчала, и он снова заговорил. О том, как ему сейчас хорошо — наконец-то у него появилось время, наконец-то он будет заниматься тем, к чему у него действительно лежит душа. Не поедет ли она с ним в его поместье Берхтольдсцель? Они бродили бы вдвоем по горам, охотились бы, катались, занимались греблей. Чудесно провели бы время. Жизнь на свежем воздухе, несомненно, пойдет ей на пользу. Он говорил долго.

Инсарова то подправляла грим на лице, то поглядывала на Кленка в зеркало и упрямо молчала. Он чуть было не вышел из себя, но сдержался. Кокетливо глядя в зеркало, она с наигранной грустью облизнула уголки губ, покачала головой. Она ведь писала ему о своей болезни. Такая уж у нее горькая судьба — влюбляться всегда невпопад. Если она кого-нибудь хочет, ей обязательно дают по носу. Обходятся с ней, как с глупенькой девчонкой. А она не девчонка. Доктор Бернайс настаивает, чтобы она уехала в английский санаторий — там ее спасут, если еще можно спасти. Больные там лежат в палатах, которые выходят на залитые солнцем деревья, на газоны, а сами они неподвижны, они в шинах. Лежат не недели, не месяцы, а годы. На это не легко решиться. Но она решилась. Будет лежать в корсете из кожи и металла, двигать только руками да головой по подушке. Ей рассказывали — впрочем, и без рассказов это легко себе представить, — как, отчаявшись, больные протягивают к врачам и сиделкам руки и умоляют освободить их или прикончить. И все-таки, даже зная это, она решилась уехать в Англию.

Инсарова говорила это недобро, словно наказывая Кленка. Он слушал, не прерывая. Она сидела спиной к нему, по-прежнему то подгримировывая лицо, то глядя на Кленка в зеркало. Думая о том, что и его подкосила болезнь, что он бледен, а сейчас еще больше побледнел от злости.

А он думал, — какая же она подлянка. Довела его до болезни, а когда он выздоровел, ни черта ему не дает. Кленк не верил ни одному ее слову, но понимал, — это конец. Он думал: что ж, хорошо, тем лучше. Больше останется времени, чтобы свести кое с кем счеты. Будто ему и в самом деле нужна эта баба. Сколько времени он уже собирается повидать своего сынка, паренька Симона, поглядеть, какой-то он стал.

Кленк стиснул зубами трубку и задымил, хотя Инсаровой это, видимо, было неприятно. Помолчав, он сказал, что надеется — лечение поставит ее на ноги. Но он порядочный человек, поэтому предупреждает ее, что за такое долгое время его чувства могут измениться. В ответ она только улыбнулась. Прозвенел звонок к началу второго акта, и Кленк принужден был уйти. Он чувствовал себя так, точно его обобрали, был в ярости. А она радовалась. Вспоминала, как он побледнел, осунулся за время болезни, и досадовала, что мало его раздразнила. Вспоминала старинное проклятие, слышанное еще в детстве: «Да будет земля тебе пухом, чтобы псам легче было тебя достать».

Сразу после антракта с удивительной быстротой и необратимостью решилась судьба обозрения. Без Касперля — Бальтазара Гирля в спектакле не было смысла, станового хребта, и он как-то сам собой обрушился. Зрители зевали, томились, многие просто ушли. На сцене все сверкало, шумело, кружилось, но актеры чувствовали, как безнадежно скучает публика. Почувствовал эту скуку и Бенно Лехнер, хотя сверху, со своего мостика, он даже не видел зрительного зала. Бени надеялся, что хотя бы на полгода обеспечен твердым заработком. Провал того, что происходило внизу, означал для него безработицу в ближайшие месяцы и, скорее всего, необходимость принять помощь от кассирши Ценци. Нет, плохо устроен свинский капиталистический мир. «Сейчас он будет под моим прожектором, этот буржуазный мир», — подумал Бени, сидя на высоком мостике в вонючем облаке грязи, пыли и пота, и направил луч во много тысяч свечей на актеров, выстроившихся внизу для финальной сцены: на девушек, прикрывавших наготу только хорошенькими барабанчиками, на лилипутов в фантастических одеяниях, на акробатов, на актрису Клере Хольц, на павиана, который уже оправился от желудочной колики. И в то время как они единой, радужно переливающейся группой двигались под занавес к авансцене, в то время как бесновались шумовые инструменты, осветитель Бенно Лехнер принялся ожесточенно и презрительно насвистывать «Интернационал». Мир голодных и рабов должен восстать, и это будет их решительный бой, — насвистывал он.

Господин Алоис Пфаундлер стоял в мрачном одиночестве. Пусть он и сознавал, что о триумфе и думать не приходится, но все-таки с неиссякаемым оптимизмом верил в него. И вот сейчас за считанные минуты он пережил провал бессчетных планов: роскошные гостиницы на берегах озер, карнавал, перенесенный из Мюнхена в Берлин. И самый дерзкий, самый заветный план, о котором он не заикался даже близким, таил про себя, — строительство автострады, ведущей в горы. Все, что стало бы реальностью, имей ревю успех, теперь лопнуло, как мыльный пузырь. Мрачно стоял он, и все далеко обходили директора, старались не встречаться глазами с его злобно горевшими мышиными глазками. Разумеется, он знал, что во всем виноват он, и только он, но старался уверить себя, что другие виноваты куда больше. Придав походке воинственную твердость, он подошел к Тюверлену и зычным начальственным голосом произнес с ненавистью:

181