Успех - Страница 190

К оглавлению

190

Но при всем изобилии, принесенном инфляцией, они чувствовали, что все идет вкривь и вкось. Разумеется, кое-кто не желал ничего видеть, зажмуривал глаза, да еще закрывал их руками, словно солнце тогда и впрямь переставало светить. Но большинство понимало — стародавнему хозяйству приходит конец. Их особое государство обходится слишком дорого, придется приноравливаться к общегерманскому государству, политические и культурные «особые сосиски» уже не по карману Баварии. Баварцы инстинктивно были националистами, нюхом чуя, что спасти крестьян может только война, несущая с собой потребность в их продуктах. Помесь славян с романскими племенами, они инстинктивно были поборниками чистоты германской крови, смутно надеясь оборонить таким путем оседлое крестьянство от кочевников-инородцев, которые легче приспосабливались к переменам.

Они были несильны в метафизике, но внутренний голос подсказывал им, что их поколение — последнее, которому еще удается так жить на этом клочке земли, как более тысячи лет жили их предки. Это смутное понимание мешало им как следует насладиться даже инфляцией. Нередко, рыгая после сытной жратвы, отдыхая в постели после возни с ядреной бабенкой, расправляя суставы после знатной драки, баварец ни с того ни с сего вдруг вздыхал: «Будь они прокляты, бараны тупоголовые!»

5
О семи ступенях людского счастья

Жак Тюверлен застрял на каком-то не дававшемся ему месте в пьесе, и Иоганна в одиночестве носилась в машине по окрестностям. Она изъездила их вдоль и поперек, — везде были леса, озера, реки, на горизонте всегда высились горы. Везде крестьянские дома, усадьбы, поселки, ярко окрашенные, чистенькие, уютные. Прекрасный край!

Иоганна как бы целиком слилась с проворным автомобильчиком — подарком Тюверлена. Она управляла им с бездумной уверенностью, как собственным телом. Край был прекрасен, но суров, — шагу не ступишь по ровному месту, все вверх и вниз, долгая зима, короткое лето, прохладный, терпкий воздух. Легкие и мышцы этой молодой женщины, Иоганны Крайн, были словно созданы для такого края: его свежие ветры, пропитанные дыханием снежных вершин, его подъемы и спуски шли ей впрок.

Шел ей впрок и Тюверлен. С ним было нелегко. Он плохо разбирался в людях, был отвратительно непрактичен, ненаблюдателен, вечно делал промахи. Но, сделав, не пытался оправдываться. Более того, говорил: «Тридцать пять лет прожил на свете и все такой же осел». Другие были другими. Другие настаивали на своей правоте, даже когда были неправы. Ему это казалось диким. Была у него неприятная манера — незлобно, но беспощадно подсмеиваться над людьми. А люди не всегда были в настроении сносить его добродушные и все-таки жалящие остроты. Это жало многих заставляло кривиться от боли.

Заговори она с ним о ребенке, он еще сильней сморщил бы лицо, начал бы смешно подергивать носом. И, вероятно, было бы очень трудно вытянуть из него прямой ответ, хочет ли он иметь ребенка. Даже если бы она и решилась поговорить с ним об этом, все кончилось бы спором о политике, поощряющей прирост населения и прочее в этом роде.

Насколько легче было бы вести такой разговор с Мартином Крюгером. Тот умел подлаживаться к собеседнику. С тем можно было не бояться, что покажешься сентиментальной, когда на самом деле только хочешь услышать определенное «да», или «нет», или «сделай то-то и то-то».

В годы связи с Мартином Крюгером она путешествовала с ним, делила все хорошее и плохое. Путешествовала и с Паулем Гесрейтером. Но так делить жизнь, работу, постель, еду и мысли, как с этим Жаком Тюверленом, ей не приходилось ни с одним мужчиной. Ох, уж этот Жак, с ним никогда не знаешь, на каком ты свете. Родной брат с редкостным бесстыдством обвел его вокруг пальца. А сейчас вот уже сколько дней он не замечает, что ей надо с ним поговорить. Настоящий осел. И все-таки мнение этого человека было для нее важнее мнения всех прочих, вместе взятых.

Она въехала на невысокую гору. Внезапно открылся широкий кругозор. Иоганна не первый раз приезжала сюда, не первый раз любовалась видом, но всегда, будто впервые, удивлялась, как близко вдруг подступали горы. Они замыкали горизонт, темно-синие внизу, снежно-белые наверху, исчерченные глубокими тенями, испятнанные слепящим светом. Вершина за вершиной, одна возле другой, одна над другой, теснились они, вдаваясь в Тироль, уходя за итальянскую границу.

Иоганна остановилась на нешироком плато и, прислонясь к машине, долго смотрела на вздымавшиеся перед ней горные кряжи. Нет, даже и подумать нельзя о том, чтобы снова начать одинокую жизнь без Жака Тюверлена. Нельзя представить себе, что это когда-нибудь исчерпается. Любовь — дурацкое слово. Лицо Жака Тюверлена, наверное, сморщилось бы в неприятную гримасу, вздумай она сказать, что любит его. И все-таки, ничего не попишешь, никаких других слов не подберешь: она его любит.

Иоганна подумала — какой он смешной, когда лежит в постели, по-аистиному подогнув ногу, и лицо у него тогда как у подростка, такое лицо, что, видит бог, глядя на него, ни за что не поверишь, сколько у него за спиной пережитого и передуманного. Она стала сравнивать его с другими мужчинами, когда-то ей близкими. Его широкую волосатую грудь, узкие бедра, голое, некрасивое, нелепое лицо, которое и во сне порой морщилось. Нелепый, глупый, некрасивый — и всех красивее, всех умнее, всех на свете любимее. Нет, пусть уж он сам, черт его дери, додумается, чего ей от него нужно.

Здесь, наверху, было великолепное безлюдье. Сезон автомобильных вылазок в горы уже кончился, стало слишком прохладно. Да и эта окольная дорога очень выбита, по ней ездят только те, кто по-настоящему любит страну.

190