Успех - Страница 197

К оглавлению

197

8
Еще не успеют зацвести деревья

Лет за шестьдесят до этих событий немецкий археолог Шлиман произвел раскопки на том месте, где в древности стоял город Троя, и обнаружил множество разнообразных предметов. В том числе сотни веретен. На многих ученый увидел один и тот же знак: крест с загнутыми под прямым углом концами. Знак этот был известен во многих странах: люди с желтой кожей видели в нем символ счастья, индийцы — эмблему плодородия. Но Генрих Шлиман этого не знал. Он обратился за разъяснениями к французскому археологу Эмилю Бюрнуфу — что может означать удивительный крест? Г-н Бюрнуф, шутник, наделенный богатой фантазией, объяснил доверчивому немцу, что древние арийцы делали в таком кресте углубление, формой напоминавшее женское влагалище, вставляли в него пест и, вращая, добывали священный огонь. Простодушный Шлиман принял на веру выдумку веселого г-на Бюрнуфа. Сообщил, что крест с загнутыми концами чисто арийский знак. Германские «патриоты» на этой основе построили всю свою расовую теорию, избрали своей политической эмблемой индийскую эмблему плодородия. Некий лейпцигский делец выпустил марки с изображением этого креста и девизом: «Кровь арийская красна, // Сорта высшего она».

Марки имели успех. Школьники наклеивали их в альбомы, мелкие торговцы — на деловые письма. Хозяева галантерейных магазинов, исполненные патриотического пыла, наводнили рынок галстучными булавками в форме креста с загнутыми концами. Исходя из этой эмблемы, патриоты-этнологи стали строить этические и эстетические теории, решали неясные вопросы. Чем больше ширилось движение «истинных германцев», тем большую известность приобретал крест-свастика, до тех пор украшавший только японские и китайские игорные дома и индийские храмы, посвященные многоруким божествам, так что в конце концов он стал не менее популярен среди мюнхенцев, чем башни недостроенного собора и мальчик в монашеском облачении.

Свастика неизменно красовалась на больших, кроваво-красных знаменах «истинных германцев». Свастику постоянно чертили жители Баварского плоскогорья на стенах, в особенности на стенах уборных. Свастику чеканили на кольцах, на брошках, а кое-кто щеголял татуировкой в виде свастики. Под знаком свастики мюнхенцы шествовали на собрания, где выступал Руперт Кутцнер. Каждый понедельник, сперва в «Капуцинербрей», а потом и в других крупных пивных заведениях фюрер обращался к своему народу.

Все упорнее становились слухи, что недалек час, когда «патриоты» нанесут решительный удар. Каждый понедельник поклонники Кутцнера ждали, что вот сегодня он обязательно назначит день. На собрания стекалось все больше народу, и чиновники и служащие требовали, чтобы по понедельникам их отпускали пораньше, иначе все места за столиками уже оказывались занятыми. Люди боялись пропустить собрание, — а вдруг на нем будет возвещено о дне освобождения.

В одном из голубых вагонов трамвая, который шел мимо пивного заведения «Капуцинербрей», стоял, стиснутый прочими жаждущими попасть на кутцнеровское собрание, антиквар Каэтан Лехнер. Он успел уже побывать в Голландии и снова посмотреть на «комодик». Голландец пригласил его к обеду. Еды было вдоволь, к тому же вкусно приготовленной, но Лехнера так смутило количество вилок, и ножей, и прислуги, что он, можно сказать, ни к чему не притронулся. Потом на все корки бранил голландца, этого скрягу, жадюгу, который морит людей голодом. Но «комодик» он все-таки сфотографировал, и так удачно, что дома часто стоял и смотрел на фотографии, и сердце у него переполнялось нежностью к «комодику» и негодованием на правительство, которое сперва заставило его расстаться с ним, а потом допустило, чтобы какой-то галицийский еврей прямо у него из-под носа перехватил яично-желтый дом. Он перешел на сторону Кутцнера, убежденный, что фюрер отомстит за него и поможет наконец выбиться в люди.

Когда он выбирался из трамвая, кто-то грубо толкнул его и тут же сказал: «Извиняйте, господин хороший». Оказалось, это его жилец с Унтерангера Гаутсенедер. Лехнер его ненавидел и до сих пор судился с ним — никак не мог простить, что тот выставил его, нового домохозяина, из своей квартиры. Теперь они бок о бок общими усилиями старались пробиться вперед, все еще немного злясь и косо поглядывая друг на друга. Но толпа одновременно впихнула их в зал, и они оказались за одним столиком. Как же тут было не завязать пусть ворчливую, но все же беседу?

До начала оставалось не меньше получаса, но зал уже был битком набит. Табачный дым густыми клубами окутывал помидорно-красные головы, лица, украшенные щетинистыми усами, серые пивные кружки. Газетчики выкрикивали: «Запрещенный номер «Фатерлендишер анцейгер»!» Власти время от времени запрещали какой-нибудь номер этой газеты, но смотрели сквозь пальцы на то, что их запреты не исполняются. Собравшиеся терпеливо ждали, развлекаясь бранью в адрес правительства за чинимые несправедливости. Например, г-жа Тереза Гаутсенедер на собственной шкуре испытала полную негодность нынешнего режима. Она купила в рассрочку у коммивояжера пылесос марки «Аполлон». Другой коммивояжер продал ей, тоже в рассрочку, но немного дешевле пылесос марки «Триумф», уверив, что договорится с первым коммивояжером и что все будет в порядке. Но, разумеется, и не подумал договориться, так что теперь она должна была платить за оба пылесоса. Г-н Гаутсенедер, целые дни гнувший спину на зендлинговской линолеумной фабрике, заявил, что не собирается выбрасывать четырехмесячное жалованье на ее идиотские прихоти, и вообще она дура дурой, и он попросту с ней разведется. Г-жа Гаутсенедер, со своей стороны, выразила желание броситься в Изар. Дело дошло до суда, началась бесконечная волокита. Адвокаты бубнили о заведомом обмане, о неправомочности жены и прочее. В результате было вынесено невразумительное постановление о мировой, которое никого не удовлетворило, и недовольные существующим строем г-н и г-жа Гаутсенедеры, а также оба коммивояжера вступили в ряды «истинных германцев».

197