Успех - Страница 202

202

Оба рассмеялись, засмеялся угодливо и массажист, но про себя Кленк не переставал возмущаться цинизмом, с которым Рейндль излагал свои принципы. В грубошерстной куртке, подчеркивавшей его массивность, этот властолюбец сидел в изножье кровати на хрупкой, обитой плюшем банкетке, а со стены смотрела на него томно-бессмысленными глазами «Леда с лебедем» — копия художника Ленбаха с итальянского оригинала. Во всяком случае, патриотическому движению мюнхенский воздух весьма полезен, ответил он, делая вид, что не понял двусмысленного сравнения Пятого евангелиста.

— Вы правы, — заметил Рейндль, меж тем как его обмазанная кремом спина все больше пунцовела под опытными руками массажиста, — хотя это и непонятно, если вспомнить, как противопоказан нашему характеру ваш прусский милитаризм.

Пришлось Кленку проглотить и то, что Рейндль корчит из себя этакий эталон баварца.

— Мы, баварцы, — раздельно сказал он своим могучим басом, — мы потому покровительствуем национализму, что нет лучшего средства натянуть нос красным. Мы поддерживаем тех, кто переходит к «патриотам», и таким образом раскалываем ряды революционеров.

Массажист Цвельфингер усмехнулся про себя — как внушительно они возвещают истину, что снег белый; даже он знал, что «большеголовые» поддерживают «истинных германцев» только из ненависти к соци.

— Святая правда, — покровительственно согласился Рейндль, поворачивая голову и снизу вверх круглыми глазами глядя на Кленка. — Святая правда, — повторил он и с бесстыжей прямотой добавил: — Зачем бы нам было поддерживать Кутцнера, как не для того, чтобы расколоть социалистов?

Затем он деловым тоном сказал, что будет рад помочь «патриотам» раздобыть деньги. Скорее всего, ему удастся уговорить некоторые организации оказать финансовую помощь «истинным германцам». Кленк немедленно спросил, не согласится ли он сам…

Нет, Пятый евангелист отнюдь не собирался самолично давать деньги г-ну Кленку и его партии. Он приподнялся, и массажист испуганно отскочил. Бледный, рыхлый человек с кожей, блестящей от крема, и его кирпичнолицый гигант-собеседник смотрели друг другу в глаза. В том-то и вся штука, к тому-то все и сводилось: не к деньгам Рейндля, а к его имени — могучему подспорью движения, за которое ратовал Кленк.

— Вот что, Кленк, — сказал Рейндль, всей своей мясистой тушей источая издевательское благодушие, — вы, разумеется, как подобает доброму «истинному германцу», читали старинные германские саги. И наверняка обращали внимание на то, что герои этих прекрасных сказаний частенько бывали обязаны успехом некоему волшебному приспособлению, которое делало человека невидимым — так называемой шапке-невидимке. Идеологи вашей партии именуют это, если я не ошибаюсь, «северной хитростью». Я, современный промышленник, должен признать, что ваши древние германские писатели держались весьма разумного принципа, — он не устарел и по сей день. Не будь шапки-невидимки, Гунтеру не удалось бы получить Брунгильду, да и я, если только дозволено сравнивать столь малое со столь великим, я тоже без шапки-невидимки многого не получил бы. Не привлекать внимания, не болтать лишнего, не проталкиваться вперед — разве это не золотое житейское правило? Если я верно представляю себе ситуацию, вы ведь теперь и сами придерживаетесь того же правила. Так на каком основании вы ждете, что изменю ему я?

Что ж, Пятый евангелист прав. Он, Кленк, старается держаться в тени, выталкивает вперед Кутцнера и Феземана, — так современную гостиницу украшают своеобразным гербом — старинной вывеской, на которой намалеван белый бык. Он ведь даже и не вступил в партию. Этот Рейндль так часто бывает прав, что прямо с души воротит. Но придется сложить оружие. Все равно никакими силами из него не вырвешь прямого «да» или «нет». Он симпатизирует, но его имя не должно нигде фигурировать.

А человек, не желавший, чтобы его имя где-нибудь фигурировало, лежал на животе и, повернувшись к Кленку спиной, которую все еще массировал г-н Цвельфингер, явно наслаждался. Нет, убедить его повернуться лицом к публике — предприятие безнадежное.

Кленк ушел, получив от Пятого евангелиста обещание, что в тот же день некая организация с ничего не говорящим и ни к чему не обязывающим названием поддержит движение «истинных германцев» весьма солидным денежным чеком. Был ли Кленк уязвлен, что деньги дает опять какая-то анонимная организация, а не Рейндль? Конечно, он бранился про себя, спускаясь по широкой лестнице мимо картины «Умирающий Аретино» — огромного полотна, где были изображены пышно разодетые красотки и богато убранный стол, и среди всего этого великолепия падал навзничь внушительный, увенчанный цветами старец. «Чванливый стервец, спесивец!» — думал Кленк. Всякий раз обязательно подпустит какую-нибудь шпильку насчет того, что «истинные германцы» просто банда безмозглых идиотов. Он и тут прав, о чем говорить. Дерьмовое невезение, что ему, Кленку, пришлось связаться с такой идиотской партией. Эх, будь он помоложе! Тогда бездумно окунулся бы в этот вонючий поток — просто из-за его стремительности. И тут Кленк подумал, что надо бы выписать в Мюнхен паренька Симона, сыночка. Он здорово дерет глотку в Аллертсхаузене, восхищается своим папашей, восхищается Кутцнером. И прав, что дерет, не может не драть. Молод, значит, имеет право быть ослом.

При всем том Кленку и в голову не приходило швырнуть Рейндлю в лицо чек. Он, в общем, даже не злился на Пятого евангелиста за его правоту. «У него тебе не грех и поучиться, Отто Кленк», — подумал он. «Шапка-невидимка!» — подумал он. С каждой минутой настроение у него все улучшалось. «Он настанет, мой день», — подумал он, и где-то в самой глубине его существа прозвучали глухие удары литавр из той увертюры.

202