Успех - Страница 206

206

После возвращения из-за границы г-н Гесрейтер ни разу не видел г-жу фон Радольную. И сейчас он тоже не станет предупреждать ее о своем приезде, свалится как снег на голову. Он дотронулся до коротких бачек — вот уже две недели, как г-н Гесрейтер стал их отращивать. Да, он будет бороться за Катарину, не жалея сил. Когда на следующий вечер г-н Гесрейтер выехал из Берлина, его так распирала жажда деятельности, что спальное купе казалось ему слишком тесным. «Когда бодрый дух полнит мужеством грудь», — повторял он в такт перестуку колес. Сна не было ни в одном глазу, пришлось принять снотворное.

Вернувшись в Мюнхен, он в тот же вечер отправился в пфаундлеровский театр — там шло обозрение «Выше некуда». После всех дурных отзывов о спектакле, г-н Гесрейтер был приятно удивлен, обнаружив в нем много удачных находок. Он до упаду смеялся над имитатором музыкальных инструментов Бобом Рихардсом, над шумовыми инструментами г-на Друкзейса. Громко стучал о пол тростью с набалдашником из слоновой кости — после поездки во Францию г-н Гесрейтер всегда появлялся в театрах с этой тростью, — а «Бой быков» привел его в неистовый восторг. Но особенно согрела ему сердце картина «Голая истина». По-молодому взволнованный, любовался он невозмутимой плотской прелестью своей подруги Катарины и вспоминал известные полотна фламандского художника П. П. Рубенса.

В антракте он отправился в уборную г-жи фон Радольной. Она, все еще в костюме тибетской богини, с завидным аппетитом уписывала ливерные сосиски. Конечно, мелодраматическая встреча, которую он заранее рисовал себе, была этими сосисками испорчена, но и то, как все получилось, было хорошо. С удовольствием ощущал он, что совсем близко от него сидит эта пышная, розовая, радующая глаз женщина. Катарина была разумна: она не показала ему ни своего удивления, ни радости, ни разу не упрекнула, но и не проявила особенного восторга, словно они в полном душевном согласии расстались накануне вечером. Гесрейтеру сразу стало тепло, по-домашнему уютно. И было непонятно — зачем ему понадобился такой длинный окольный путь через Берлин. Он забыл Иоганну, парижский ресторан Орвилье, керамические фабрики Южной Франции, мадам Митсу, деловые переговоры в берлинских конторах, людское мельтешение на Курфюрстендам. Все исчезло, развеянное дыханием женщины, которая, продолжая жевать сосиски, мирно и ласково, как встарь, разговаривала с ним.

Господин Пфаундлер тоже узнал о возвращении Гесрейтера, и, когда спектакль окончился, они поужинали втроем. Ужин прошел на редкость приятно. Г-н Гесрейтер сравнивал изящно отделанный ресторан г-на Пфаундлера с берлинскими огромными заведениями, где люди целеустремленно, но безрадостно набивают себе желудки не слишком старательно приготовленной едой. Мужчины бранили Берлин, Катарина время от времени невозмутимо соглашалась с ними. Во впечатлительном, хотя и подернутом жирком мозгу Гесрейтера, этого истинного жителя Верхней Баварии, уже померкла романтическая картина большого города, который так импонировал ему миллионами своих проводов, туннелей, труб под землей, множеством зданий и толпами людей на земле, антеннами, световыми рекламами, самолетами в воздухе. Сейчас он поносил этих северян, их равнодушие, необщительность, торопливый и трезвый образ жизни, их природу, — песок, сосны, жалкие, наполовину пересохшие грязные лужи, пышно именуемые озерами. Г-н Пфаундлер был полностью с ним согласен. Как великолепен по сравнению с этой природой ландшафт мюнхенских окрестностей, настоящие горы, настоящие озера — тут г-н Пфаундлер искусным маневром перевел разговор на поместье Луитпольдсбрун. Но когда он деликатно намекнул Катарине на ее намерение продать Луитпольдсбрун и свой проект купить его, она изобразила ледяное недоумение. Как, разве она это говорила? Что-то ей такой разговор не припоминается. Г-н Гесрейтер тоже недоуменно покачивал головой по поводу столь странного проекта, так что г-н Пфаундлер счел за благо снова вспомнить обозрение и осыпать г-жу фон Радольную похвалами. Покаянное и безоговорочное возвращение коммерции советника Гесрейтера означало для Катарины реабилитацию в глазах общества и надежду на то, что со временем она снова займет прежнее положение.

После ужина г-н Гесрейтер и Катарина поехали к нему на Зеештрассе. Там и помирились, ни звуком не напомнив друг другу о прошлом. Вот теперь г-н Гесрейтер по-настоящему почувствовал, что вернулся на родину. Наслаждаясь уютом своего чудесного дома не в одиночестве, а вдвоем с такой всепонимающей подругой, он еще больше оценил этот уют. И в счастливую ночь примирения еще нежнее привязался к моделям кораблей, и к марионеткам, и к черепу крокодила, и к орудиям пыток, и к прочим безделушкам. Даже эолова арфа пела сейчас по-иному, ибо она услаждала слух его задушевной подруги.

Вспоминая Иоганну — после долгого перерыва г-н Гесрейтер снова вспомнил о ней, — он ни о чем не жалел. Париж, Иоганна, что же, это было хорошее время, но только как эпизод, интермедия. Его связь с Катариной куда более крепкая, можно сказать, кровная. И нет в ней места тем непонятным пустотам, которые возникали в его отношениях с Иоганной. Но г-н Гесрейтер был человек порядочный и понимал, что такое честная игра. Само собой разумеется, он и впредь будет способствовать освобождению Мартина Крюгера. Не из той он породы, чтобы, взявшись за что-то, не довести дело до конца.

Господин Гесрейтер с удовольствием думал об этом, лежа рядом со спящей Катариной на широкой кровати черного дерева, украшенной фигурами экзотических зверей. Теперь он понял, что у него двойное призвание: быть гражданином Мюнхена и в то же время гражданином мира. Он превратит фабрику «Южногерманская керамика» в предприятие мирового значения. Все уже подготовлено для этого, надо только дождаться благоприятной минуты. Свою деятельность он распространит и за океан. Может быть, начнет изготовлять керамическую утварь для России. Почему бы русским не оценить узора из цветов горечавки и эдельвейса? Он, этот родной, любимый город, во многом по-ослиному глуп, но в конце концов всегда выбирается на правильную дорогу. Что и говорить, жить стоит только в Мюнхене. Г-н Гесрейтер потянулся, блаженно хрюкнул. «Умен или глуп, он мой отчий град», — вспомнилось ему.

206