Успех - Страница 211

К оглавлению

211

Неужели ни разу, ни единого раза в жизни она не встретит человека, которого не надо обхаживать, не надо убеждать, пуская в ход хитроумные уловки? Ни разу не столкнется с тем, кому можно крикнуть: «Да как же такие вещи мыслимы?» Кому можно бросить в лицо обвинение — да как же они смеют существовать? Нет, она обязательно найдет такого человека и крикнет ему в лицо, в его омерзительное, виноватое лицо, что все виноватые в этом — свиньи, что свиньи все, кто имел возможность помочь и не пришел на помощь.

Но крикнуть это американцу было бы не слишком умно. Она должна взять себя в руки. Должна серьезно посоветоваться с Тюверленом, что и как ему сказать. Какая это будет мука! Она больше не в состоянии логично, пункт за пунктом, обсуждать дело Крюгера.

В понедельник Тюверлен сказал ей, что американец приедет в четверг, а во вторник позвонил из Мюнхена адвокат Лёвенмауль и сообщил, что министр юстиции Мессершмидт согласился принять ее в тот же четверг. Ужасно, что она не сможет из-за этого поговорить с американцем. Но так или иначе, а разумнее жаловаться на несправедливый приговор баварского суда баварскому министру юстиции, чем какому-то американцу!

Но теперь она хотя бы избавлена от необходимости еще раз говорить с Тюверленом о Мартине Крюгере. У нее сжимались кулаки уже и тогда, когда он рассуждал о политике, поощряющей прирост населения. Она всей душой привязалась к этому самому Жаку, любит его, восхищается им, но не выносит его хладнокровных разглагольствований о Мартине Крюгере.

Сегодня непосредственно отвечает за судьбу Мартина Крюгера министр Антон фон Мессершмидт. Его-то она и призовет к ответу. Может быть, изольет все свое негодование; может быть, если этот Мессершмидт — человек, ее гневного лица будет достаточно, чтобы он устыдился и исполнил ее требование.

В среду вечером она вскользь сообщила, что завтра едет в Мюнхен. Тюверлен огорчился — значит, она не сможет познакомиться с американцем. Спросил — поездом она поедет или машиной. Иоганна ждала вопроса, какие у нее дела в городе. Но он его не задал, промолчала и она. Тюверлену очень хотелось знать, зачем она едет, но не в его привычках было спрашивать, если ему чего-то не говорят.

Утро в четверг было пасмурное, туманное. Иоганна поехала поездом, раздраженная, негодующая, полная решимости.


15
Помните о пекаре!

Итак, в том самом кресле, за тем самым столом с телефонным аппаратом и грудой папок с бумагами, где прежде сидел Кленк, теперь сидел министр юстиции Антон фон Мессершмидт. Пока Иоганна ехала поездом в Мюнхен, перед министром стоял второй товарищ прокурора Иоганн Штрассер и докладывал о деле жандармского вахмистра Банцера. Члены нелегального ридлеровского союза, возвращаясь со сбора, где было вволю выпито бесплатного ридлеровского пива, напали на отряд «Рейхсфронта», — организации, сохранившей верность конституции, — и одного рейхсфронтовца убили, а девятерых ранили. Были ранены и двое ридлеровцев, — к слову сказать, все они были вооружены, в отличие от своих противников. Таким образом, налицо было нарушение общественного порядка. В первую очередь надо было установить, кого считать зачинщиком, а кого потерпевшим. Разумеется, следствие пришло к выводу, которого все и ожидали, а именно, что во всем виноваты рейхсфронтовцы, ненавистные баварскому правительству за приверженность к конституции. Но по каким-то непостижимым мотивам упомянутый выше жандармский вахмистр Банцер показал под присягой на следствии, что нападающей стороной были ридлеровцы. С чего он решил, что собственным глазам следует доверять больше, чем глубокомысленным выкладкам начальства, не могли понять ни его сослуживцы, ни жена, а позднее, вероятно, и он сам. Естественно, его показания попросту замолчали. Но подобного рода проступок не мог остаться безнаказанным, и жандармский вахмистр Банцер, несший службу в городке Кольберхофе, неподалеку от поместья Ридлера, после своих показаний был занесен в черный список. Однажды вечером у него дома перегорела электрическая лампочка. Банцер взял лампочку на службе и ввернул ее у себя. И этим решил свою судьбу. Он использовал казенное имущество в личных целях, и второй товарищ прокурора Иоганн Штрассер начал против него дело по обвинению в краже. Вахмистр клялся, что собирался на следующий же день заменить унесенную лампочку новой, но ему поверили не больше, чем показаниям о том, что рейхсфронтовцы только защищались. Строптивца подвели под статью. Но тут случилось непредвиденное: жандармский вахмистр, не сомневаясь, что его засудят, бросят в тюрьму, выкинут со службы, пустил себе пулю в лоб — для того, видимо, чтобы обеспечить жене и ребенку хотя бы пенсию. Левая печать подняла шум вокруг этого случая, и вот теперь второй товарищ прокурора Штрассер докладывал о деле Банцера высокому начальству.

Прокурор Штрассер был еще молод, упрям, и лицо его украшали два рубца, два почетных шрама, для приобретения которых студенты в ту эпоху вызывали друг друга на дуэль, — так им нравились эти украшения. Министр Мессершмидт был стар, упрям и украшен такими же почетными шрамами. Прокурор считал, что его долг, не считаясь с законом, оберегать репутацию государства; министр твердо держался устарелого принципа, гласившего, что любой правовой вопрос следует решать на основе писаного закона.

Министр был вне себя от возмущения. Он не сомневался, что г-н Штрассер поднял дело против жандармского вахмистра только из-за его недавних показаний. Глаза старика прямо-таки выкатывались из орбит, лицо, окаймленное седеющей бородой, побагровело. Лицо второго товарища прокурора тоже налилось кровью, почетные шрамы тоже потемнели, но он владел собой, не собирался делать глупости. Хотя угодничать тоже не собирался. Штрассер знал — как ни бесится старый чурбан, все равно он не может позволить себе прибавить к делу Дельмайера еще и дело Штрассера. И без того он еле держится на своем месте. Еще не зацветут деревья, а ему уже придется ретироваться, еще не зацветут деревья, а ему придется написать на дверной дощечке «министр в отставке».

211