Успех - Страница 212

212

Чем больше кипятился министр, тем немногословней становился второй товарищ прокурора Штрассер. Он был так уверен в себе, что даже начал скучать. Чтобы не вспылить и не наговорить лишнего, стал разглядывать надпись, выведенную по приказанию Мессершмидта крупным шрифтом над письменным столом. Так вот она какова, эта нелепая итальянская надпись, над которой смеется вся страна. Она гласила: «Помни о пекаре!» Этого самого пекаря несправедливо приговорили к смертной казни в Венецианской республике, и с тех пор, пока существовала республика, перед началом каждого судебного заседания специальный глашатай выкрикивал: «Помни о пекаре!»

Господин фон Мессершмидт видел, на чем сосредоточен взгляд Штрассера. Он видел насквозь этого молодчика, и тот еще не успел уйти, а он уже пожалел, что дал себе волю. Разве что-нибудь изменится, если он учинит расправу над этим ничтожеством? Нет, не изменится. Везде и всюду анархия. Везде и всюду произвол. Когда неурядица и беспорядок явление не единичное, а общее, борьба с ними обречена на провал.

Отпуская Штрассера, он уже не сердился. Как только тот ушел, Мессершмидт провел рукой по столешнице, словно смахивал какую-то мерзость. Потом раздвинул деловые бумаги и, подперев массивную голову красными волосатыми руками, беспомощно уставился в пространство. Еще будучи председателем сената, он видел много такого, что ему очень не нравилось. Но вечные вопли оппозиционных газет о кризисе доверия, о прогнившем правосудии, отданном на откуп политиканам, он считал брехней, истерическим преувеличением, недостойным внимания. Теперь, став министром юстиции, Мессершмидт понял: газеты не преувеличивали, а преуменьшали. Полиция состояла на службе у «истинных германцев»; ее начальник собственноручно выдал фальшивый паспорт одному из главарей ландскнехтов, против которого имперское правительство возбудило дело по поводу совершенного им гнусного преступления. Буйно расцвела исконная склонность баварцев к потасовкам. Ежедневно поступали сведения о нападениях на мирных граждан. В Ингольштадте, в Пассау шовинистически настроенная чернь избила иностранных дипломатов, находившихся при исполнении служебных обязанностей. Кутцнеровские бандиты учиняли насилие над всяким, кто был им не по нраву. И непрерывно — оправдания или приговоры, больше похожие на признание заслуг, нежели на осуждение. Что бы ни творили «патриоты» — убийства, беспорядки, любые хулиганские выходки, любой произвол, — все сходило им с рук.

Глубоко честный Мессершмидт не старался увильнуть от ответственности. Где мог, наводил порядок. Почти не спал. Забросил свою страстно любимую коллекцию баварских редкостей, целиком предоставил жене решать, какой экспонат продать, чтобы вести жизнь, подобающую его положению.

У него теперь заботы посерьезнее. Министр знает, почему они давят на него таким тяжким грузом, почему он бессилен сладить со своими чиновниками. Его судьи, его прокуроры судят неправедным судом, но убеждены, что они в своем праве. Сколько раз его самого одолевало искушение. Военные тоже мало чего стоят, военные тоже не способны оградить порядок. Вот и выходит, что они, судьи, — последний оплот старого доброго строя. Антон фон Мессершмидт постепенно прозрел, его судьи по-прежнему незрячи. Оберегают старую омертвелую кожу, когда под ней давно уже наросла новая и живая.

Нет, ему с ними не справиться. Он понимает, что ему придется уйти со своего нынешнего поста раньше, чем кончится это безумие, что ему не выдержать непрестанной глухой борьбы с коллегами и подчиненными. Взять хотя бы Гартля, который так умело придумывает основания, чтобы требовать помилования отъявленным мерзавцам и преступникам. Прямолинейная честность Мессершмидта разбивается о хитроумную диалектику этого изящно-язвительного господина. По стране быстро разнеслось, что Антон фон Мессершмидт справедлив. Сперва все очень удивлялись, потом в министерство посыпались бессчетные прошения и жалобы. Министр понимал, что расследования ведутся отнюдь не беспристрастно, но мог ли он один справиться с этим потоком? Прямодушный человек, он терзался из-за того, что происходит в стране, особенно в Баварии. Считал это бедствием, которое по тяжести и гибельным последствиям можно сравнить только с войной и поражением.

До прихода г-жи Крюгер оставалось еще двадцать минут. Он взялся за бумаги, писал на них резолюции четко и обстоятельно, чтобы в низших инстанциях нельзя было их переиначить или саботировать. Все, что ему удается сделать, ничтожно, капля в море. Но он сюда поставлен и здесь обязан работать. Кто стоит на этом посту, обречен на гибель, мы, Мессершмидты, обречены в этом столетии стоять на гиблых постах. Его брат тоже стоял на гиблом посту, там, на судне «Queen Elizabeth», когда направил его на им же расставленные мины.

Теперь вот эта идиотская история с генералом Феземаном. Он провокационно, наперекор закону, появился в военном мундире. «Патриоты» злорадно выжидают, осмелится ли правосудие наказать генерала.

Наказать. Пожалуй, тут требуется другое. Недавно, на званом обеде, где Мессершмидт сидел напротив генерала Феземана, кельнер чем-то не потрафил тому. Генерал злобно отчитал кельнера, а когда бедняга покорно и испуганно отошел, он посмотрел ему вслед бешеными глазами. Тут-то в первый раз Мессершмидт и обратил внимание на эти глаза. То, что он прочитал в них, было очевидно и недвусмысленно. Прочитал, что человек, многие годы диктаторски управлявший Германией, человек, в чьей власти была жизнь и смерть миллионов людей, чья воля заставила весь мир продолжать войну, хотя ее исход был давно предрешен, этот человек по имени Феземан ненормален. Такие глаза были у буйвола из зоологического сада — он взбесился в неволе, и его пришлось пристрелить. Да, несомненно: когда этот человек смотрел вслед кельнеру, устало, затравленно и одержимо, глаза у него были точь-в-точь, как у того буйвола. И, поняв это, министр юстиции Мессершмидт вдруг так испугался, что у него задрожали колени и побледнело сизое лицо, окаймленное седеющей бородой. Генерал был в свое время героем, но потом, — быть может, еще до окончания войны, — тронулся в уме. Германией в самые ее роковые часы правил безумец. И после войны этого безумца не прогнали, не упрятали в надежное место. Безумец продолжает сидеть здесь, в Мюнхене, и поддерживает того, чей разум тоже оставляет желать лучшего. И эти двое, притча во языцех всей Германии, сейчас вожди отчизны Мессершмидта, Баварии.

212