Успех - Страница 213

213

Вспоминая минуту, когда он понял это, старик стонет. Из давнего прошлого, из гимназических лет, к нему приходят видения: Калигула, Нерон. Его сотрудники посмеялись бы таким уподоблениям. Они восхваляют старый строй, но мало что знают о старине. Образованность теперь не в чести. Мессершмидт часто вспоминает гимназические годы. Ему приходилось подолгу потеть над книгами, — знания нелегко укладывались в его массивной голове. Но держались в ней крепко. Он и сейчас при случае цитирует латинских авторов. Его сотрудники выслушивают эти цитаты, но какое им дело до латинских авторов.

Антон фон Мессершмидт не сводит глаз с надписи над письменным столом. Выходит, они смеются и над надписью. Кретины смеются над тем, что у Мессершмидта всегда перед глазами напоминание о безвинно казненном пекаре. А может, это и впрямь смешно. Может, он-то и есть главный кретин.

Он снова погружается в чтение бумаг. Ему положили на стол газетные вырезки с отчетами о собраниях «истинных германцев», посвященных делу фон Дельмайера. Да, тут он проявил твердость. Отменил приказ об освобождении мерзавца. До чего этот сброд обнаглел, просто неслыханно обнаглел: обыкновенное мошенничество какого-то гнусного страхового агента они стараются превратить в дело государственной важности. Пристают с требованиями к нему, к следователю, к прокурору. Пишут идиотские анонимки — пора, мол, ему составлять завещание, самое время. И он вполне допускает, что это не просто угроза. Страна заболела паршой, прекрасная Бавария запаршивела, а раз страна в парше, можно допустить что угодно. Его коллеги по кабинету в таком страхе, что из них хоть веревки вей. Сдержанный Дитрам настойчиво спрашивал его, нельзя ли выпустить Дельмайера из предварительного заключения хотя бы до той поры, когда атмосфера немного разрядится. Флаухер не столь осмотрителен: он ругается и проклинает, — неужто всей Баварии катиться к черту на рога из-за каких-то подохших дворняг? Но Мессершмидт и не подумает доставить им такое удовольствие. Ошибаются, голубчики. Он не выпустит этого гнуса.

Звонит телефон. Министру докладывают, что пришла г-жа Крюгер. Значит, придется ему теперь принимать эту самую г-жу Крюгер. А какой в этом смысл? Сколько уже раз дело ее мужа пережевывали — десятки раз в парламенте, сотни — в газетах. Зачем ему тратить время, силы, нервы на безнадежное дело? Когда так много дел незаконченных, требующих немедленного вмешательства? С делом Крюгера решено и покончено. И только эта женщина все еще бегает повсюду и вопит, что в тюрьме сидит невиновный.

Так думал, сидя в кресле, министр юстиции Мессершмидт, когда вошла Иоганна, твердо решившая призвать его к ответу.

Перед ней за столом сидел человек огромного роста. Перед ней на стене была удивительная надпись. Иоганна слышала об этой надписи, но уже забыла, что она означает.

Иоганна заговорила, и, когда начала говорить, последнее свидание в одельсбергской тюрьме стало для нее большей реальностью, чем нынешняя встреча в министерстве юстиции. С большей отчетливостью, чем тогда, с большей отчетливостью, чем на вилле «Озерный уголок», видела она Мартина Крюгера, сидящего перед ней здесь, в кабинете министра юстиции, слышала интонацию, с которой он произнес слова: «под свободным небом».

Она говорила. Не кричала и совсем не чувствовала того горького облегчения, на которое надеялась. Зато мгновенно поняла, что вот наконец встретила человека, который не отнесется к ее негодующим словам, как к вспышке умалишенной, снисходительно, но слегка нетерпеливо. Она говорила долго, и он слушал ее и, уж конечно, не обдумывал, что бы ей такое ответить, как когда-то имперский министр юстиции Гейнродт. Этому человеку можно было сказать, что думаешь, и твердо знать, что слушает он не только умом, но и сердцем.

Господин фон Мессершмидт со своей стороны приготовился к нескончаемым жалобам, к возмущенным нападкам. Крюгер был чужак, это не вызывало сомнений, утверждение, что он невиновен, казалось малоправдоподобным, а начальник тюрьмы Фертч, на которого так негодовала Иоганна, слыл примерным службистом. Разумеется, эта женщина все преувеличивала, а об юридической стороне вопроса она говорила явно с голоса адвоката. Но ему было приятно смотреть, как независимо она сидит перед ним, как тверда линия ее рта, произносящего решительные слова. Она была полна неколебимой веры, непосредственного возмущения. Кто же прав? Засудивший Крюгера первоклассный юрист Гартль или г-жа Иоганна Крюгер с ее не слишком логичными доводами? Усталые, навыкате, старческие глаза пристально глядели в смелые серые глаза женщины. Он насквозь видел эту молодую баварку. Она рождена для разумной жизни, для забот о муже и детях. Но не для борьбы с баварским правосудием — кто лучше, чем он, знал механику этого правосудия? И вот она сидит перед ним, и произносит затверженные слова, и ведет борьбу за директора государственных музеев Крюгера, за чужака, который повесил в галерее сомнительные картины и был приговорен к тюремному заключению за лжесвидетельство. Нелегкую ношу она взвалила на себя.

Господин фон Мессершмидт дал ей выговориться, почти не прерывая вопросами, изредка что-то записывая. Когда она кончила, он не стал, как боялась Иоганна, растекаться в общих местах, а просто сказал, что в течение двух месяцев она получит ответ насчет пересмотра дела. Иоганна смотрела ему прямо в глаза. С сомнением в голосе сказала, что председатель земельного суда, от которого зависит пересмотр дела, отказался назначить ей определенный срок. Заявил, что не может связывать себя такими обещаниями.

213