Успех - Страница 233

233

— Я не представлял себе, господа, что вы так отнесетесь к этому, а следовало бы. Вы совершенно правы, это убийство ничем не примечательно, и газета «Генеральанцейгер» тоже права, посвятив ему всего семь строк, а манифестации «истинных германцев» — четыреста, и наутро — еще четыреста, и вечером — еще четыреста. Случались у нас убийства и более примечательные, им посвящалось больше строк. На этом все и кончалось. Вы правы, это непримечательное убийство, и глупо в столь грозный для отечества час тратить на него наше время. Но говорю вам, господа, я больше не намерен покрывать и непримечательные убийства. У меня собран кое-какой цифровой материал, но вы не беспокойтесь, я его разглашать не стану, он сохранится только для нашего внутреннего употребления. За последние два года «истинные германцы» совершили три тысячи двести восемь преступлений, и, соблюдай мы законность, нам следовало бы провести восемьсот сорок девять судебных процессов. — До этой минуты он говорил сидя, но теперь встал и, переводя взгляд с одного на другого, продолжал, понизив голос: — Восемьсот сорок девять судебных процессов. А мы провели только девяносто два и в лучшем случае проведем еще шестьдесят — семьдесят, и никакого результата они не дадут. Эти люди убивали, и грабили, и все перевернули вверх дном, так что теперь никто уже не понимает, что хорошо и что плохо. Они пакостят на памятниках, они напиваются и потом идут на еврейское кладбище и блюют на надгробья. Считайте, что я сентиментален, но стоит мне вспомнить об этих надгробьях — и я уже не могу уснуть. Они загадили их своими нечистотами, оставили на них, как подобает преступникам, свои визитные карточки. И поэтому имейте в виду, я не собираюсь покрывать это непримечательное убийство. И не покрою! — выкрикнул он еще раз и стукнул кулаком по столу.

В красивом зале с великолепной старинной мебелью на Променадеплац стояла угрюмая тишина. Г-н фон Дитрам только что вернулся из Берлина — там происходила конференция всех премьер-министров германских союзных государств; сегодня кабинет собрался только для того, чтобы выслушать отчет фон Дитрама о конференции и принять решения общенационального значения. И на тебе! — неугомонный Мессершмидт снова вылез с этой историей. Они переглядывались, г-н фон Дитрам покашливал, у всех был растерянный вид. Только Флаухер, оттягивая пальцем воротничок, улыбался.

Но Мессершмидт, увидев его улыбку, сразу притих и ссутулился.

Потом, как и предполагалось, кабинет принял решения общенационального значения, а три дня спустя он был распущен. Незаметно исчез со сцены г-н фон Мессершмидт. Так же незаметно почему-то исчез и тихий г-н фон Дитрам. Формирование нового кабинета было поручено доктору Францу Флаухеру.

Господин фон Мессершмидт днем узнал о своей отставке, а вечером пошел в «Мужской клуб». Стоило ему там появиться, как все замолчали, и дальше разговор уже не клеился. Он видел ухмылки, слышал шепоток, один раз кто-то отчетливо произнес: «Помните о пекаре!» Старик знал, что он одинок, что его обвиняют в старческом упрямстве, иначе он давно освободил бы место, где только вредил своей стране. И все равно, увидев, как его третируют, почувствовал словно удар в грудь.

Он уселся в огромное кожаное кресло. Теперь фон Мессершмидт не заполнял его. Борода бывшего министра уже не казалась такой холеной, лицо исхудало, и на этом нездорово-багровом лице глаза навыкате были мутны и тусклы. Он взял газету, но читать не мог. Его душила горечь. «Выбросили, как стоптанную туфлю», — думал старик. Украдкой оглядывал присутствующих. Гартль заносчиво улыбался — а как же, ведь его акции лезут вверх. Флаухер сидел тяжеловесный, квадратный, торжествующе поблескивал глазками. Водить собак в «Мужской клуб» было запрещено, тем не менее у его ног растянулась такса Вальдман. Флаухер теперь мог себе это позволить. Для четвертого сына секретаря королевского нотариуса из Ландсхута он сделал неплохую карьеру. Придвинув к нему стул, что-то шептал ему на ухо Себастьян Кастнер, депутат от оберланцингского округа, верный из верных. Мессершмидт сидел совсем один, подставляя большую голову под град издевок, насыщая сердце сознанием правоты и горечью. Он свой долг исполнил. Как хорошо, что больше не придется копаться в этом свинстве, что можно будет заниматься только баварскими редкостями. С весны он ни разу не заглядывал в Национальный музей, где хранились собрания любимых им вещей. «Otium cum dignitate procul negotiis», — думал он. Но мудрая просветленность быстро исчезла, наглые издевательские лица остались.

В дверях появился человек, массивный с виду, но с нарочито легкой походкой. До сих пор этот человек всегда проявлял к нему симпатию. А сегодня?..

И, смотрите-ка! — он подошел к нему. Уселся рядом с ним. Все следили за малейшими движениями этого человека. Депутат Кастнер замолчал на полуслове. Даже такса Вальдман насторожилась.

Рейндль смотрел на унылое лицо Мессершмидта. Недавно, трудно даже поверить, как недавно, все они насмехались над Кленком. Нет, старику не пошло впрок, что он тогда похвалил Кленка за музыкальность. Не будь этой похвалы, Рейндль вряд ли сделал бы Мессершмидта министром юстиции. Теперь все они лижут задницу Кленку; похвалит ли хоть один из них Мессершмидта за то, что он понимает толк в баварском прикладном искусстве?

Рейндль отлично знал, как выпихнули старика. Как тот наваливал на себя мучительную и безнадежную работу. Как обеими руками выгребал навоз, как, не успевал он справиться с одним возом, ему наваливали еще десяток. И еще Рейндль знал, как подчиненные умеют по-чиновничьи добросовестно принять приказ к сведению, а потом его саботировать. Что ж, теперь старик уйдет на покой. На этот раз он, Рейндль, не станет заниматься формированием кабинета. Кто бы ни были новые министры, все они — соломенные чучела на ветру.

233