Успех - Страница 245

К оглавлению

245

Но пусть Иоганна сразу прогнала те мысли, все же они промелькнули у нее в голове и дошли до сознания. И потом она никогда не старалась скрыть от себя, что они у нее были.

32
De profundis

Напрасно Иоганна ужасалась, думая, как сложится ее жизнь, когда заключенный Крюгер выйдет на свободу. Потому что заключенный Крюгер на свободу не вышел.

Иоганна получила телеграмму Тюверлена днем. Ночью Крюгер никак не мог уснуть. Он лежал на койке, слушал завывание южного ветра за стенами огромного тюремного здания, в подвалах, трубах, дымоходах.

Самые черные дни Крюгера остались позади. Как только Гартль стал министром юстиции, человека с кроличьей мордочкой заверили, что он скоро получит повышение, которого так долго ждал. Фертч весь светился, озаряя лучами счастья и своих «пансионеров». Вернул он и Мартину Крюгеру кое-какие из прежде отнятых льгот.

Во время прогулок среди шести деревьев у Мартина был теперь новый товарищ, часовщик Трибшенер. Часовщика Трибшенера не слишком огорчило, что министр Кленк в свое время отказал ему в помиловании. Густые, пепельного цвета волосы обрамляли по-детски розовую физиономию этого человека, который всем своим видом говорил, что искренне доволен жизнью и примирился с судьбой. Хуго Трибшенер пожил на свете, его уже нельзя было ничем прошибить, вызвать на бунт. Тот, кого прозвали «королем побегов», больше и не помышлял о том, чтобы развлечь читателей газет новым побегом. Всю кипучую жизненную энергию он вложил теперь в свое ремесло, радуясь, что и в тюрьме ему дозволено заниматься любимым делом. Этот розовощекий человек, семеня рядом с серолицым Крюгером, втолковывал ему, до чего приятно так собрать все колесики и пружинки, чтобы они точно сцепились друг с другом, зубчиками вошли друг в друга. Когда старые, ржавые, никуда не годные часы вдруг возьмут да и затикают, тогда, друг любезный, начинаешь понимать, что ты — живая душа. Если в них все запрыгало, зазвякало, зазвонило, а у тебя и рука не дрогнула, и в глотке не запершило, и сердце не зашлось, значит, ты не человек, ты скотина. Он, Трибшенер, починил мюнхенские башенные часы, очистил от четырехсотлетней ржавчины — и вот в ту секунду, когда их стрелки задвигались, ему стало понятно, что есть смысл в жизни. Так-то, друг любезный. Старый император Карл весь мир держал в порядке, а вот часы, как ни старался, не умел держать в порядке, и тут Трибшенер мог бы ему помочь. Соизволили бы наши правители хоть одним глазком посмотреть, как работает Хуго Трибшенер, многое в нашем государстве пошло бы по-другому. В мире должен быть порядок, а если твои часы идут неправильно, порядка быть не может. Ну да, ну да, всем нам в конце концов придется кормить червей, так людям на роду написано, но если ты сделаешь что-нибудь такое, что потом и без твоей помощи будет ходить и ходить, тогда, друг любезный, ты знаешь, что не зря жил на свете. Мартин Крюгер семенил рядом с часовщиком, слушал его, кивал.

Стояла весна. Южный ветер доносил до Одельсберга тонкий аромат Италии. Трибшенеру еще зимой дали починить большие карманные часы — старинные, редкостные, собственность Краеведческого музея, — и он все время возился с ними. Он любил давать часам имена; эти часовщик окрестил Кларой. Клара была дьявольски строптива, но он ее укротит.

— Еще не успеют зацвести деревья, — добавлял он и смеялся.

Крюгер искоса на него поглядывал: неужели этот человек старше его на двадцать лет?

Итак, заключенный Крюгер не мог уснуть. В камере было нестерпимо жарко. К полуночи станет прохладнее, но в эти часы просто нечем дышать. Из поселка Одельсберг доносился смутный шум. Весной там до глубокой ночи все никак не могут угомониться.

Часовщик Трибшенер, вероятно, укрощает сейчас свою Клару. «В жизни есть смысл, друг любезный». В жизни нет смысла, друг любезный. Да почини хоть миллион испорченных часов, что тебе это даст? Вот, ты смотришь на часы и видишь — прошла минута; но что ты при этом узнаешь? Узнаешь ли, как долго длится минута? Никто этого не знает. Тут вступает в игру, дорогой господин Трибшенер, известная и вам относительность времени.

Я, например, пишу книги. Их просматривает столько-то людей, а потом они решают, какую цену уплатить за картину такого-то и такого-то художника. И, скорее всего, попадают пальцем в небо. Знали бы вы, господин Трибшенер, как всем начхать, правильно ли идут ваши часы.

Что будет, когда он освободится? По-прежнему станет писать книги? Даже и подумать об этом мерзко. Не будь в камере так невыносимо жарко, охотнее всего, пожалуй, он навсегда остался бы здесь. Что произойдет с ним на воле? Можно, конечно, поехать в Россию. Но если бы ему сейчас сказали: «Поезжай в Москву, проедешь ночь, потом вторую и увидишь картину «Иосиф и его братья», — нет, он и этим бы не прельстился. Можно поехать в Мадрид, пойти в Прадо. Но что такого особенного в картинах Гойи? Краски, размазанные по холсту, вот и все. Дерьмо. В его прошлом нет решительно ничего, что он мог бы связать с настоящим. Что с ним будет, когда он освободится? Повиснет между небом и землей. Тоже одна из новомодных фразочек. Он представил себя висящим между небом и землей и рассмеялся.

Вот, например, Каспар Прекль. В каждом его слове страстная убежденность. И, может быть, он прав. Но какой в этом толк ему, Мартину Крюгеру? Он висит между небом и землей. Есть еще некая девушка, Иоганна Крайн. В ней чересчур много плоти, мяса. Она широкоскулая, большеногая, руки грубоватые. Она тоже говорила весьма решительно. Но тоже ничего не добилась. Он по-прежнему сидит здесь, несмотря на ее решительные словеса. И зачем только он верил этим словесам? Зачем тратил на нее столько времени? Страшно подумать, сколько женщин он упустил из-за этой Иоганны Крайн. Болван. Что в ней такого особенного?

245