Успех - Страница 255

255

Инженера Каспара Прекля теории Тюверлена совершенно выводили из себя. Это же ересь, что творение выражает своего творца; в лучшем случае оно выражает время, в которое было создано. Удастся или нет отдельному человеку создать произведение искусства, зависит не от его одаренности или трудолюбия, а в первую голову от эпохи, от экономических и социальных условий. С точки зрения Прекля, статья о картине «Иосиф и его братья» была вычурной безделкой, и охотнее всего он бы ее вообще изъял. Творчество художника Ландхольцера и его биография — вот лучший пример того, к чему приводит сегодня художника индивидуалистическая тенденция: к раздвоению личности, к шизофрении, к сумасшедшему дому. Прекля мало заботило, будет ли отшлифовано литературное наследие Мартина Крюгера, ему было важно одно — чтобы эти страницы дышали тем мятежным, тем революционным духом, который родился в Крюгере под конец жизни. Разве Крюгер умер эдаким просветленным, кротким святошей? Нет, он погиб в муках, в грязи и крови, как истинный мятежник. Вершиной творчества Крюгера, его естественным завершением является не статья о картине «Иосиф и его братья», а исследование о Гойе.

Нельзя сказать, чтобы Каспар Прекль целиком принимал «Опыт исследования творчества Гойи». «Опыт» тоже не вполне отвечает задаче, — слишком уж много в нем блеска. Революция не блистает, она трудна, медлительна, лишена патетики, жестока. Тем не менее работа о Гойе — мятежная работа, в ней сказалось все, что по-настоящему ценно и существенно в Мартине Крюгере. Горячо убеждая Тюверлена в достоинствах «Опыта о Гойе», пытаясь затушевать его ложный блеск и подчеркнуть в нем самое важное, Прекль по сути дела занимался самобичеванием, старался искупить свою вину. Он не сумел помочь заключенному Крюгеру отыскать путь к истине. Потерпел поражение, оказался несостоятельным. И теперь старался хотя бы писания Крюгера пересоздать на собственный манер.

Он все время боролся с собой. Перед ним все время маячил серо-коричневый человек, он упрекал Прекля, говорил, что у него отсутствуют две важнейших способности, — к наслаждению и к состраданию. До сих пор в ушах Каспара Прекля звучал голос умершего, интонация, с которой тот в приемной тюрьмы вслух читал главу «Доколе?». До сих пор в его ушах звенел смех Крюгера, искренне потешавшегося над ним. Он и сегодня все еще возражал мертвецу, спорил, раздраженно отбивался. Вранье, что он пуританин. Знал бы покойник, какого труда стоило Преклю подчинить всяческие сантименты ясному, безжалостному разуму. Часто во время чтения полированных и лакированных страниц Крюгера или споров с Тюверленом, когда тот сбивал его с толку и ослеплял афоризмами, он думал — а не юркнуть ли в убежище, откуда ему будет куда легче отражать удары противника? Но Прекль стойко держался, не позволял себе схватить банджо, взяться за сочинение баллад.

Он негодовал на Тюверлена. Признавая за ним талант, все же мысленно стриг писателя Тюверлена под гребенку типичного представителя загнивающей буржуазии. Прекль относился с глубочайшим недоверием ко всему, имеющему хотя бы видимость успеха. Если произведение искусства или человек пользовались успехом, они тем самым уже становились для него подозрительны. А так как Тюверлен имел успех, значит, он был подозрителен. Ибо мог ли в капиталистическом обществе пользоваться успехом тот, кто не работает на пользу господствующему классу, не помогает ему обеспечить и увеличить доходы? Разумеется, у Тюверлена не было сознательного намерения своими книгами способствовать росту прибылей правящего класса, но бессознательно оно в нем всегда присутствовало. Он и сам не ведает, что его пером водит капитал, зачеркивая все, что, быть может, было бы действительно ценно. Тюверлен — частица правящего класса, так может ли он освободиться от буржуазной идеологии? Он — представитель гнилой, гурманской, легковесной Европы, которую Каспар Прекль теперь покидает, дабы принять участие в строительстве лучшего общества.

Тюверлен не отказывал себе в удовольствии подразнить Прекля и развивал теории, в которые и сам не слишком верил. Однажды он стал утверждать, будто тот потому сделался марксистом, что таковы особенности его темперамента. Подобная ересь с примесью правды приводила молодого инженера в полное неистовство. Он начинал пронзительно и грубо кричать на Жака Тюверлена, а Жак Тюверлен скрипуче парировал его удары. И тут же они снова брались за работу, легко находя общий язык в любых практических вопросах.

Иоганна сидела возле них и молча переводила глаза с одного на другого. Вероятно, Жак был прав в своих рассуждениях о творчестве Крюгера, но она отчетливее видела лицо Мартина, когда бушевал Каспар Прекль. При всем том споры этих двух, знания Тюверлена и мятежный дух Прекля, шли не во вред работе. Последние произведения Мартина Крюгера дополняли то, что было издано при его жизни, новыми оттенками смысла, более широким размахом.

Иоганна наблюдала за тем, как принимали все более четкую форму эти новые произведения. Листки, исписанные почерком Мартина, сперва четким, а потом все более неверным, пока еще были связаны с ним пуповиной, хранили частицу его жизни. По начертанию букв можно было судить, написаны они в часы веры в будущее или в часы утраты надежд. Сейчас по всему этому проходил утюг, толчея прихотливых значков превращалась в неподвижные, аккуратные строки машинописи, в творение.

Оно определялось, росло. Но Иоганну мучило, что человек все больше скрывался за творением. Творение заслоняло человека.

255