Успех - Страница 259

К оглавлению

259

Подогревая себя, фюрер заговорил с удвоенным пылом. Быстро шевелились его крошечные усики, внушительно двигался вверх и вниз утиный нос. Кленк думал: «Опоздал, голубчик. С твоих деревьев весь цвет пооблетел». Он как знаток оценивал картинные позы фюрера, смаковал его длинные увещевания.

Прошло много времени, пока он соизволил пригласить гостей в дом, накормить и напоить их, продрогших до костей. Притворился, будто ничего еще не решил, и был в восторге, когда фюрер, ухватившись за это, снова начал разглагольствовать. Теперь Кутцнер ораторствовал по поводу ящика письменного стола и запертого в нем великого плана. Когда он заговорил о плане в первый раз, на Кленка его слова произвели немалое впечатление. Собственно говоря, только это одно и произвело. Много раз с тех пор его живое воображение рисовало ему кутцнеровский грандиозный план, — запертый в ящике, никому неведомый всеобщий двигатель. Когда Кутцнер и сейчас с таинственным видом стал развивать эту тему, Кленк, не то шутя, не то всерьез, как бы между прочим, сказал, что и он пишет некое произведение, которое не скоро увидит свет. Фюрер, до этого сосредоточенно рассматривавший костяные пуговицы на охотничьей куртке Кленка, насторожился и заглянул в его хитрые, веселые карие глаза. Да, он пишет воспоминания, пояснил Кленк. Фюрер несколько минут молчал и, не переставая жевать, что-то обдумывал. Потом, стараясь скрыть под наигранным оживлением явное беспокойство, спросил, будет ли в этих воспоминаниях отведено место и ему, Кутцнеру?

— А как же, господин хороший! — ответил Кленк.

Инсаровой очень понравился Кленк, его умные глаза, крупная костистая голова, обветренная кожа, весь он — спокойный, массивный, хозяин в своем доме и в своем лесу. Теперь она не понимала себя — зачем ей было все лето ограничиваться одним Эрихом Борнхааком? Она не собиралась следовать совету многоопытного доктора Бернайса. Пусть ее дни сочтены, но ведь в этом есть и свои преимущества: кому, как не ей, наслаждаться каждым оставшимся днем? Поэтому, стоило Кленку намекнуть, что хорошо было бы, если бы она как-нибудь приехала к нему одна, Инсарова сразу согласилась.

— Когда? — спросил Кленк.

— Завтра вечером, — решительно сказала она. Завтра вечером должен свершиться прыжок; Эриха заденет за живое, если она не придет полюбоваться им.

7
Северная хитрость против северной хитрости

Государственный комиссар доктор Флаухер усердно трудился над осуществлением своего плана. Сам господь бог внушил ему мысль подать свою вынужденную измену «истинным германцам» как добровольный разрыв с ними и получить за это от имперского правительства признание прав Баварии на самостоятельность. Ему до смерти хотелось, чтобы Кленк узнал, какое драгоценное яичко он, Флаухер, ухитрился снести. Узнай Кленк о его идее, поистине достойной государственного мужа, он наконец отнесся бы к Флаухеру как к равному. Но Кленку нельзя довериться: где гарантия, что он не пойдет и не растрезвонит о его плане? Увы, придется Флаухеру еще несколько дней мириться с тем, что Кленк считает его чурбаном.

Подготовку к своему новому курсу он вел энергично и продуманно. Девятого ноября должен был появиться приказ о мерах против «истинных германцев». Восьмого ноября Флаухер собирался выступить с речью о своем разрыве с ними, который он хотел обосновать различиями в мировоззрении. Эта речь была задумана как отречение от «патриотов» и аванс Берлину.

Чтобы убаюкать подозрительность «истинных германцев», восьмого ноября во вторую половину дня он еще раз пригласил их к себе. Встреча прошла в самой дружественной обстановке, обе стороны заверили друг друга, что конечные цели у них общие. Да, восьмого ноября Флаухер, собиравшийся вечером нанести «патриотам» удар, с истинно северной хитростью твердил, что двенадцатого выступит вместе с ними. «Патриоты», которые, со своей стороны, в этот же вечер собирались устроить путч, с истинно северной хитростью обещали Флаухеру, что до двенадцатого ничего не предпримут. Они расстались в полном согласии.

Вечером в помещении «Капуцинербрей» генеральный государственный комиссар Флаухер выступил с долгожданной обширной речью о положении в стране. Были приглашены все националистические объединения, в огромном зале не осталось ни единого свободного места. Начал Флаухер с тирады о разлагающем влиянии марксизма. Бороться с ним можно только соблюдением порядка, железной дисциплины. Тут он возвысил голос, собираясь перейти к главному своему тезису: все, в том числе и благомыслящие патриоты, обязаны беспрекословно подчиняться богоданным властям — правительству и государственному комиссару Флаухеру.

Но в этом самом ответственном месте речь Флаухера была прервана весьма неприятным шумом у входной двери. Кто-то выкрикивал слова команды, кто-то орал, кто-то выстрелил. И вот на трибуне рядом с Флаухером стоит фюрер Руперт Кутцнер, и в руке у него дымится пистолет. На фюрере новый, полувоенный-полуспортивный костюм строгого покроя. Очень высокий белоснежный воротничок туго накрахмален, пробор в волосах проложен до самого затылка. На груди у него железный крест — военный орден, которого удостаивались люди или очень высокопоставленные, или очень богатые, или действительно совершившие подвиг. В высоко поднятой руке — пистолет. Так на сцене мюнхенского придворного театра, возвещая генуезской знати о падении тирании, стоял актер Конрад Штольцинг в роли графа Фиеско ди Лаванья, действующего лица в пьесе драматурга Шиллера.

259