Успех - Страница 261

К оглавлению

261

— Клятва на Рютли! — раздается из зала звучный голос — голос Конрада Штольцинга. — «Народ сольется в единенье братском», — взволнованно декламирует он, и зал взволнованно подхватывает: «В час испытанья непреклонно тверд».

Флаухер стоит на трибуне рука об руку с фюрером, одеревенелый, неловкий. Он прикидывает: если до полуночи ему удастся выбраться отсюда, тогда игра еще не проиграна, тогда у него хватит времени, тогда он все устроит так, что родина будет спасена. Ему смертельно хочется освободить руку, но ситуация для этого неподходящая, к тому же Кутцнер прямо вцепился в него.

— «Подобно предкам, мы свободны будем», — декламирует внизу все тот же звучный голос, и зал опять подхватывает: «И пусть умрем, но в рабстве жить не станем!»

«Ну и голосище у этого типа. Как бы узнать, который теперь час? Черт знает, какая она длинная, эта клятва на Рютли. И Кутцнер невыносимо потеет».

Наконец наместник Баварии Флаухер получает возможность спуститься с трибуны и юркнуть в вестибюль. Он забегает в уборную, смотрит на часы. Восемнадцать минут одиннадцатого. Слава создателю, еще есть время. Он выходит на улицу, его никто не останавливает. Жадно вдыхает холодный воздух. Теперь он уже не наместник милостью монтера Руперта Кутцнера, теперь он опять добропорядочный баварский чиновник, каким был тридцать лет подряд.

Он влезает в машину, бессознательно вытирает руку о мягкое сиденье. Плечи у него ссутулились, но лицо выражает жесткую решимость. Долг требует, чтобы он сейчас проглотил кучу дерьма. Это невкусно, но баварский чиновник исполнит свой долг.

8
Самый черный день в жизни Каэтана Лехнера

Торговец старинной утварью Каэтан Лехнер был в «Капуцинербрей», когда там началась революция. Собственными ушами слышал исторический выстрел и речь Кутцнера, собственными глазами видел, как фюрер и государственный комиссар стояли на трибуне, взявшись за руки. В нем взыграло ретивое. Он сразу представил себе, что «комодик» возвращен на родину и отдан ему, вообразил, что яично-желтый дом отнят у иноплеменного захватчика. Лехнер оглушительно высморкался в голубой клетчатый платок, во всю мочь зобастой глотки заорал: «Хайль!» Немало кружек пива опрокинул он в себя в этот исторический вечер. Его ликование было омрачено лишь тем, что при нем не было фотографического аппарата, что он не мог запечатлеть для потомства на художественной фотографии ту серую глиняную кружку, из которой фюрер черпал новые силы после того, как провозгласил национальное единство, или руки Кутцнера и Флаухера, соединенные клятвой верности.

И вот наступила ночь. На улицах под барабанный бой шагали отряды. Носились ординарцы и кельнерши с приказами и пивом. Старик притомился. Но домой не пошел, а вместе с множеством других мюнхенцев лег спать тут же, в зале «Капуцинербрей», который был похож сейчас на настоящий военный лагерь.

Но вожди не спали. Они бодрствовали, они управляли страной. Свой главный штаб Кутцнер устроил во втором этаже. Все прошло отлично, Кленк не понадобился, фюрер блестяще доказал, как несостоятельны пророчества старого брюзги. Он трудился в поте лица, выпускал прокламации, ввел осадное положение, учредил верховный военный трибунал.

Меж тем в городе «истинные германцы» торжествовали легкую победу. Устроили разгром ненавистной левой газеты, разграбили помещение редакции, разбили типографские машины и наборные кассы, с дикими воплями выкинули из окон бюсты социалистических вождей. Сверяясь с черным списком, начали арестовывать партийных врагов, левых депутатов и членов городского совета, влиятельных евреев. Таскали их по улицам, развлекая долгими и обстоятельными рассуждениями на тему, где и как с ними расправиться — повесить ли на этом дереве или на том фонаре, шлепнуть пулей у этой стены или у той кучи песка. Тех, кто навлек на себя особую ненависть, избивали, оплевывали, раздевали догола. Устроили военный совет, как быть с ними дальше, под угрозой автоматических пистолетов завели в ближний лесок, заявили, что теперь им крышка.

Тем временем в своем импровизированном штабе Кутцнер и Феземан продолжали выпускать прокламации. Ночь была на исходе, а из казармы все еще не было никаких вестей. Вожди звонили по телефону Флаухеру, командующему войсками, слали курьеров, просили, требовали, приказывали. А те как в воду канули. Пополз слух о каком-то заявлении Флаухера, в котором он якобы отмежевывался от участников путча, утверждал, что согласие поддержать путч у него вырвали силой оружия. Пошли разговоры и о том, что рейхсвер подчиняется приказам Флаухера, что к городу стягиваются отряды иногородней полиции, иногородних войск. Кутцнер отказывался верить этим сообщениям, гордо заявлял, что готов сражаться и умереть. Но это были только красивые фразы. Радость вышла из него, как воздух из проколотой шины. Зато вернулось давнее чувство оцепенения, вспомнился ужин на Румфордштрассе, вспомнились причитания и вопли матери.

Антиквар Каэтан Лехнер никак не мог уснуть в большом зале пивного заведения. Все кругом пропахло табаком, людским потом, пивными испарениями. Стало светать, ныли старые кости. Но тут ему выдали чашку кофе и винтовку. Вернулась уверенность, поднялось настроение. Пробило восемь, десять часов, люди продолжали ждать, дождались пива и ливерных сосисок. Наконец им объявили, что теперь пора. Сейчас они выступят. Их построят в колонны, и демонстрация двинется к центру города, к Мариенплац.

261