Успех - Страница 262

262

Мысль насчет демонстрации пришла в голову гаулейтеру Эриху Борнхааку. Чистый идиотизм — болтаться здесь, в «Капуцинербрей», ограничиться завоеванием пивного заведения, плясать под дудку Флаухера. Начхать, перебежчик он или нет, а если перебежчик, то можно ли его снова переманить на сторону путчистов. Город ликует, большая часть рейхсвера на их стороне, нередко наперекор приказам начальства. Демонстрация против Флаухера сразу прояснит, кто с ними, а кто против них.

Демонстрация была внушительная, — правда, состояла она главным образом из зеленой молодежи. Возглавляли ее Кутцнер и Феземан, оба в штатском. Вождей с двух сторон охраняли солдаты; штыки их винтовок были примкнуты. Демонстрантов построили по двенадцать человек в ряд. Каэтан Лехнер шел в четырнадцатом ряду. Его седые усы, огромный зоб и седеющие баки являли странное зрелище среди молодых лиц и подтянутых фигур, но и он был еще хоть куда. В брюхе у них кофе, и пиво, и сосиски, они шагают, возглавляемые Феземаном и Кутцнером, и, шагая, побеждают. Сегодня они завоюют Мюнхен, завтра Баварию, через неделю всю Германию, через месяц весь мир. На тротуарах теснились люди, махали им, кричали: «Хайль!» Каэтан Лехнер разглядел надворную советницу Берадт, ту старуху, которая выступала на процессе Крюгера. Она раздавала астры и сигары, и воздух вокруг нее прямо дрожал от воплей «хайль!» и «ура!».

У Людвигсбрюкке стояла полиция. От силы двенадцать человек. Один из офицеров свистнул — и первые два ряда «истинных германцев» набросились на них, оплевали, обезоружили, окружили и увели. Старик Лехнер самозабвенно глядел на это: так вот, значит, как оно выглядит, когда побеждают. Он бодро зашагал дальше, к центру города. Цвайбрюккенштрассе, Театинерштрассе, Мариенплац. Воззвания нового правительства сорваны со стен, остались одни клочки. Возле этих клочков другие воззвания — то прокламации Флаухера: они гласят, что в его руках по-прежнему вся исполнительная власть, что все, кто присоединится к Кутцнеру и Феземану, будут рассматриваться как государственные изменники. К чертовой матери гнусные бумажки! Не иначе как это евреи гадят. Вперед! По Перузаштрассе, к королевскому замку, к Галерее полководцев.

Что? В замке засела полиция? Хотят их отрезать? Вот так так! Пусть попробуют, мерзавцы, скоты! Ряды замедляют шаг, демонстранты орут, жестикулируют. Антиквар Лехнер все не может понять, что же произошло. Но отчетливо видит: из-за Галереи полководцев появляются отряды рейхсвера. За нас они или за тех?

Треск. Они и вправду стреляют. Кто стреляет? Люди падают. Господи, спаси и помилуй, ранили их, что ли? Один упал и выпятил брюхо, словно решил заняться гимнастикой. И другие тоже ложатся на мостовую, хотя с ними как будто ничего не стряслось. Да и он сам, старый Лехнер, ложится прямо в какую-то мерзость, несмотря на парадный костюм.

Многим приходилось наблюдать, как лиса, спасаясь от смертельной опасности, на бегу перекусывает горло гусю и тащит его с собой. Старик Лехнер лежит в дерьме на Резиденцштрассе возле Галереи полководцев, лихорадочно придумывает способы, как бы выбраться из опасного места, озирается, смотрит, что происходит и что делают другие, и все-таки находит время размышлять о всевозможных вещах. Вот так-то, дражайший мой, вот что такое война, и сражение, и атака, и отечество, и революция. Очень неуютно, господин хороший. Черт-те что. Он видит серую машину фюрера, видит, как она вдруг резко разворачивается и, дав полный газ, врезается в густые ряды демонстрантов и исчезает. Эх, сидеть бы Лехнеру в этой машине. Снова треск выстрелов. Он лежит на земле и снизу вверх смотрит, как пули отскакивают от стен. Жаль, нет при нем фотоаппарата. Кое-кто вскакивает на ноги и бежит прочь, низко пригнув голову. Бегущие топчут Лехнера. Иисусе Христе, это же его собственная рука! Сволочи, неужели они продолжают стрелять? Сюда бы стену. От стен пули отскакивают. Ему необходима этакая крепкая каменная стена, которую не пробьет пикая пуля. Вот опять кто-то бежит по его спине. Пес паршивый, хулиган! Разве так можно? Снова пуля — для кого? Для тебя или для меня? Сукины дети, мерзавцы! Он с трудом дышит, все нутро у него болит и словно размякло.

Надо поскорее выбираться отсюда. Уносить ноги. Вроде бы притихло, все это длилось совсем недолго. Теперь многие встают с мостовой, оглядываются и пускаются наутек. Вокруг Лехнера уже никого нет. Повсюду валяется оружие. Пресвятая дева Мария, да они же затопчут его! Вот и он встает на ноги. Его сразу увлекает толпа бегущих, выносит с собой в ближайший переулок.

Слава богу, здесь тихо, здесь пули не летают, здесь хорошо. Только сейчас Лехнер замечает, как ему худо, и везде больно, и какой он весь ватный.

Стрельба не продолжалась и двух минут. Ряды демонстрантов расстроились при первых же выстрелах. Но не все выбрались из переделки так благополучно, как Каэтан Лехнер, не все удрали невредимые. На Одеонсплац осталось лежать много раненых и восемнадцать убитых.

Среди них учитель гимназии Фейхтингер. Он приложил руку к осуждению Мартина Крюгера. Потом ему понадобилось купить две синих тетрадки, для этого он сошел с трамвая не на Штахусе, а на Изарторплац, был за это оштрафован, вознегодовал и сделался сторонником Кутцнера. Теперь он лежал возле Галереи полководцев. Всю жизнь он гордился тем, что ни разу не разбил очков. Очки и теперь не разбились, но учитель Фейхтингер был мертв.

Был убит и один из вождей движения. Мало кто из демонстрантов столько раз в жизни слышал свист пуль, как шалопай; он их не боялся, умел укрываться от них. Три года он провел в местах, где пуль было не меньше, чем дождевых капель. И вот пуля настигла его здесь, на уютной Одеонсплац. Он лежал у ног сомнительных полководцев, и губы его, минуту назад такие красные, теперь были бескровны, и он уже не радовал ничьих глаз.

262