Успех - Страница 267

К оглавлению

267

— Зачем, собственно, вы пишете книги, господин Тюверлен? — спросил Кленк.

— Для меня это способ самовыражения, — сказал Тюверлен.

— Для меня способом самовыражения была судебная деятельность, — заметил Кленк.

— Вы не всегда удачно выражали себя, господин Кленк, — сказал Тюверлен.

— Какие у вас претензии к моей судебной деятельности? — спросил Кленк.

— Ее нельзя назвать честной игрой, — сказал Тюверлен.

— Что такое «честная игра»? — спросил Кленк.

— Решимость иной раз давать больше, чем должен, и брать меньше, чем можешь, — сказал Тюверлен.

— Вы чересчур многого требуете от простого смертного, — возразил Кленк.

— Скажите, — помолчав, спросил Тюверлен, — а приятно чувствовать себя этаким экземпляром вымирающей породы крупных млекопитающих?

— Великолепно, — убежденно сказал Кленк.

— Пожалуй, иной раз и впрямь великолепно, — не без зависти согласился Тюверлен.

— А знаете, — сказал Кленк, — я действительно помиловал бы вашего Мартина Крюгера. Никакой личной неприязни у меня к нему не было.

— Вспомните, пожалуйста, что в своем очерке я и не утверждал противного, — сказал Тюверлен.

— Вы написали отличный очерк, — признал Кленк. — Что ни слово, то вранье, но абсолютно правдоподобное. Ваше здоровье! Знаете что, — добавил он, — если ваша Иоганна похожа на вас, нам бы следовало послать ей открытку.

— Слава создателю, совсем непохожа, — ответил Тюверлен.

— Жаль, — сказал Кленк и стал размышлять, кому бы можно было послать сейчас открытку. Ясно, что не Флаухеру, не Кутцнеру и не Феземану.

До них донеслись громкие голоса: двое запоздалых посетителей требовали, чтобы их впустили. Наконец Рези сдалась. Вошли фон Дельмайер и Симон Штаудахер. Этот Симон, паренек, был, по мнению Кленка, всего лишь сопляк. Но при этом его собственный отпрыск. Кого-то уже нет в живых, а сопляк сидит тут во плоти. Кленк от души радовался.

Фон Дельмайер был глубоко потрясен смертью своего друга Эриха Борнхаака. Оставить его одного Симон Штаудахер не мог и полночи таскался с ним по уже закрытым кабакам. Фон Дельмайер многое испытал, но только известие о том, что Эриха больше нет на свете, задело его до самого нутра. Считай хоть до десяти, хоть до тысячи — на этот раз Эрих все равно уже не встанет.

— Он говорил по-французски, как заправский парижанин, — рассказывал фон Дельмайер. — В Париже мы как-то зашли с ним в бордель, так тамошние ребята приняли Эриха за своего. — Он громко, на всю комнату засмеялся свистящим смехом. — А какие у него были замечательные ногти — накрашенные, наманикюренные, — задумчиво добавил он.

Симон Штаудахер очень симпатизировал Эриху. Он злился на отца: сидит себе здесь, весь раздулся от важности — мол, оказался прав. Правым может оказаться любой осел. Не в правоте дело, а в отваге. Симон готов был стукнуть родителя бутылкой по облысевшему черепу. Как бы там ни было, а прав один фюрер, все остальные просто дерьмо.

— В уставе полевой службы сказано, что ошибка в выборе средств менее преступна, чем бездействие, — завопил он.

— А я сижу в Берхтольдсцеле и бездействую, — ухмыльнулся Кленк.

Голое лицо Тюверлена собралось в складки. До сих пор ему не доводилось слышать об этой инструкции, в которой военные мудрецы так откровенно признавали, что война предпочтительней мира.

Симон Штаудахер стал громовым голосом орать песни «патриотов», пренебрегая слезными просьбами Рези петь потише, чтобы не услышали на улице. Тюверлен отметил про себя удивительное сходство между обоими — Кленком и его отпрыском. Но сыну не хватало какой-то малости, которая и составляла обаяние отца. Симон сразу невзлюбил Тюверлена. Задирал его, пытался вывести из себя. Да, на этот раз кое-то из «истинных германцев» отправился на тот свет, что правда, то правда, но на тот свет отправились и многие другие: Карл Либкнехт и Роза Люксембург, имперский министр иностранных дел, служанка Амалия Зандхубер, депутат Г., Мартин Крюгер, паршивый клятвопреступник. Кленк несколько раз приказывал своему сыну заткнуть глотку, но тот не унимался.

— Да заткни ты глотку, — примирительным тоном повторил Кленк. — Кто умер, тот мертв, — пробасил он, как бы подводя итог разговору.

— Не всякий, кто умер, мертв, — скрипучим фальцетом возразил ему писатель Тюверлен; возможно, он думал в эту минуту о литературном наследии покойного Крюгера.

— Ошибаетесь, почтеннейший, — закатился свистящим смехом страховой агент фон Дельмайер. — Когда вы издохнете, вам капут, и хотите не хотите, придется заткнуться.

— Нет, это вы заблуждаетесь, — сдержанно возразил Тюверлен. — Случается, что и у мертвых развязывается язык.

— Вы говорите о своем приятеле, Мартине Крюгере, Тюверлен? — спросил Кленк.

— Он никогда не был моим приятелем, — сказал Тюверлен. — Но, может быть, я говорю о нем. — Теперь он уже знал, что имеет в виду не литературное наследие Крюгера, а совсем другое.

— Не тешьте себя надеждой, — миролюбиво сказал Кленк. — Ваш мертвец будет крепко держать язык за зубами. На этот раз, как ни странно, Флаухер не ошибся.

— Нет, он заговорит, — учтиво сказал Тюверлен.

Симон Штаудахер так громко заржал, что пламя оплывших свечей заколебалось. Жак Тюверлен был широкоплеч и хорошо тренирован, но выглядел хрупким рядом с двумя гигантами.

— Хотите пари, что заговорит? — предложил он.

267