Успех - Страница 270

270

Тюверлен обдумывал его слова. Вот она, проблема государственной измены. Неудачная попытка государственного переворота именуется государственной изменой, а удачная — законным актом, более того — она сама становится законом и прежних законных правителей превращает в государственных преступников. Этот Кутцнер не способен уразуметь, что республика — совершившийся факт. Он твердил, что революция в послевоенные годы не добилась успеха, и, исходя из этого, действовал.

Руперт Кутцнер говорил четыре часа подряд. Своей речью он наслаждался, как наслаждается струей свежего воздуха человек, который чуть было не задохся. Весь смысл его жизни был в произнесении речей. Вытянув шею, стиснутую высоким крахмальным воротничком, в своем долгополом сюртуке, застегнутом на все пуговицы, он стоял по стойке «смирно», как солдат, рапортующий начальству. Ни разу не потерял выправки. Изливая бурные потоки красноречия, ни разу не забыл привести полные титулы лиц, им упоминаемых. Видимо, ему льстило, что он привел в движение всех этих превосходительств — государственных комиссаров, генералов, министров.

Как ни пуста была речь Руперта Кутцнера, эти однообразные вариации все на ту же тему, он отнюдь не выглядел смешным. Напротив, способность этого человека украсить свой провал и падение такими широкими жестами и громоподобными словами была просто великолепна.

А вот свидетель Флаухер был и смешон и ничтожен. Он-то и был настоящий обвиняемый. В роковой час он постыдно предал Кутцнера, нанес великой идее удар из-за угла, а теперь сидит здесь и делает вид, что он ни при чем, и умывает руки. Таково было всеобщее мнение.

Процесс длился две недели. Две недели обвиняемые и их защитники терзали ехидными вопросами поверженного генерального государственного комиссара. Наперебой доказывали, что с Кутцнером или без него, но он задался целью насильственно свергнуть берлинское правительство и установить диктатуру Баварии. Что намеревался сделать то же, что и Кутцнер, но не девятого ноября, а двенадцатого. Что если действия Кутцнера — государственная измена, то и всю государственную деятельность Флаухера следует рассматривать как измену. Для них были недосягаемы те, кто дергал Флаухера за веревочку, закулисные правители Баварии; тем больше яда, ненависти, презрения выливали они на человека, который был вполне досягаем, на труса и предателя, на свидетеля Франца Флаухера.

«Почему, — спрашивали они, — вы не подвергали аресту людей, которых приказывало вам арестовать имперское правительство? Почему объявили общегерманские законы недействительными для Баварии? Почему удержали золото, принадлежавшее Государственному банку? По какому праву привели к присяге баварские войска, именуя себя при этом имперским наместником? Кто назначил вас имперским наместником?»

Флаухер сидел и угрюмо молчал или говорил, что не помнит такого-то факта, что отказывается отвечать на такой-то вопрос, что связан служебной тайной. Все пожимали плечами, презрительно смеялись. Он молчал.

За свою долгую служебную карьеру четвертый сын секретаря королевского нотариуса из Ландсхута перенес немало унижений — сперва, будучи студентом, от высокомерных товарищей по университету, потом, будучи чиновником, от самодуров-начальников, потом, сделавшись министром, от суетного и спесивого Кленка. Но он вышел победителем, Кутцнер стоял перед ним на коленях, настал его желанный час. Он понадеялся, что этот час оплачен всем, что было постыдного в его жизни, но оказалось, что расплата пришла только теперь. Велико было искушение здесь, в этом зале, хлестнуть наглых, осыпающих его издевками негодяев правдой о том, как оно было на самом деле, крикнуть им, что он — лишь верный солдат, исполняющий приказы начальников, что он и сейчас всего лишь наместник владык, поставленных самим богом. Но самим богом поставленные владыки как раз и требовали от него, чтобы он не распускал язык, чтобы принял на себя тот позор, который должен был бы запятнать их. Прежде он до конца насладился сладостью своей миссии, теперь до конца испил ее горечь.

Целых две недели сидел он на свидетельском месте, низко опустив массивную квадратную голову, молчаливый и беспомощный, то и дело оттягивая пальцем воротничок. Когда фюрер говорил о том, как постыдно его предали, присутствовавшие пронзали презрительными взглядами неуклюжего человека на свидетельском месте. Кое-кому это зрелище было далее интереснее, чем разглагольствования Руперта Кутцнера. Например, художник Грейдерер, поселившийся теперь в деревне, завел мотор своего разбитого зеленого драндулета, который слыл музейным дивом, потому что все еще был способен двигаться, и приехал в город, только чтобы взглянуть на свергнутого генерального государственного комиссара. На то, как он неподвижно сидит под градом язвительных, постыдных для него вопросов, — подлинное воплощение невзгоды. Враги рвали его когтями, вонзали в него клыки — он даже не вздрагивал, он молчал, С жадностью изучал Грейдерер этого страдальца. Он работал сейчас над большим полотном, писал измученного, израненного быка, который мочится, стоя у ограды, и не желает возвращаться на арену. В зале пехотного училища, где происходил суд, Грейдерер нашел то, что ему было нужно. Ухватил множество важных оттенков. Две недели просидел на свидетельском месте Флаухер, угрюмый, ожесточенный, подставляя грудь под все стрелы, которые иначе вонзились бы в других.

Зато все солнечные лучи падали на лица Кутцнера и его приверженцев. Стоило кому-нибудь хотя бы мимоходом задеть обвиняемых, как они, не теряя внешнего миролюбия, начинали грозить разоблачениями. Суд был для них ярким прожектором. Общественный обвинитель на глазах уменьшался ростом. Все чаще бил отбой, умолкал, уступал ноле сражения защитникам. Его обвинительная речь прозвучала скорее как панегирик патриотическим заслугам Кутцнера и Феземана, чем как осуждение их путча. Он потребовал, чтобы их приговорили к заключению в крепость — на очень краткий срок. В своем последнем слове все обвиняемые заявили, что при первой же возможности повторят попытку, на этот раз, к несчастью, неудавшуюся из-за того, что их единомышленник, честолюбец Флаухер, вероломно нарушил свое слово. Кутцнер сказал, что мировая история вынесет ему оправдательный приговор, генерал Феземан сказал, что мировая история пошлет тех, кто сражался за отечество, не в крепость, а в Вальгаллу.

270