Успех - Страница 288

288

Господин фон Грюбер поглядывал на это с благожелательным пренебрежением. Г-н фон Рейндль, сонливо улыбаясь, плыл по течению карнавала. Г-н Пфаундлер торжествовал. Чутье и на этот раз его не подвело. В январе он снова завоевал Мюнхен, в декабре завоюет Берлин. Мюнхен опять набрался сил, этого не отрицает и Рейндль, город теперь ничуть не хуже, чем был когда-то. Неистребимо-жизнерадостный, восстал он из мерзости войны и революции, живая клетка, хранящая порядок в организме страны. Словно на баварские горы, опирался прекрасный город на свои могучие традиции.

Недели через две после премьеры нового мюнхенского обозрения в Берлине был впервые показан новый фирм «Мартин Крюгер».

Тюверлен поехал в Берлин. Он сидел на голубом стуле в ложе партера. В той же ложе сидели трое незнакомых ему мужчин. Нервы у него были до предела напряжены. О том, что будет сейчас показано на экране, он знал не больше своих соседей. Тюверлен ни разу не спросил Иоганну о фильме.

Погас свет, на экране появилась Иоганна Крайн. Она стояла на кафедре с низким пюпитром. Очень крупная женщина, но не такая широкоскулая, как в жизни. Тюверлен наизусть знал и эти волосы, заколотые узлом, и продолговатые глаза, и упрямый лоб, и манеру закусывать верхнюю губу. Но когда Иоганна заговорила, когда из аппарата зазвучал ее голос, негромкий и все-таки заполнивший весь зал, образ на экране показался ему до ужаса чужим. Тюверлен давно привык к аппаратуре, ко всей механике кино, знал суть этой механики, но сейчас впервые за много лет почувствовал страх перед ее способностью одушевлять тени призрачной жизнью.

Он ерзал на голубом стуле, нервно комкал программу. Успех всегда дело случая, это он усвоил давно, и все равно у нею бегали мурашки по коже, так он волновался. Тюверлен твердил себе, что для дела Мартина Крюгера не имеет значения, понравится или нет сегодня публике эта звуковая картина. Но злился на людей, которые откашливались, негромко переговаривались, стучали откидными сиденьями. Ему казалось, что зрители пришли сюда, заранее решив игнорировать картину, что они нетерпеливо ждут второго фильма, который шел в один сеанс с «Мартином Крюгером». Его соседи обменивались пренебрежительными замечаниями. Что за ерунда! Вытащили какую-то допотопную историю о покойнике, о давным-давно забытом процессе. Кому это интересно! Тюверлен твердил себе, что, вероятно, и сам думал бы так же, будь он сторонний зритель, и все-таки сердился на болтливых соседей.

Глядя куда-то в сторону, женщина на экране заговорила:

— Многие из вас читали книги Мартина Крюгера. Читали главу, которая называется «Я это видел». Послушайте, я это видела. Видела Мартина Крюгера за сорок три дня до его смерти. Судебное расследование установило, что врачи оказывали ему необходимую помощь. Но только при очень большом недоброжелательстве к этому человеку можно было не заметить, что к нему подступает смерть. Прошу вас, поверьте мне. Я это видела.

Женщина на экране внезапно подняла голову и таким взглядом посмотрела в глаза Жаку Тюверлену, таким тоном сказала: «Прошу вас, поверьте мне», — что он вонзил себе ногти в ладони. Потому что готов был вскочить и на весь зал крикнуть: «Да, да!» — или еще какую-нибудь бессмыслицу. Но надо было держать себя в руках. Он только позволил себе откашляться и что-то негромко промычать. Но и это мычание услышали все, потому что теперь в зале было очень тихо.

Меж тем женщина на экране рассказывала, как она боролась за Мартина Крюгера. Рассказывала, как обращалась к министру юстиции Кленку, потом к имперскому министру юстиции Гейнродту, рассказывала о министре Гартле и о министре Флаухере. Порой ее живое, с движущимися губами лицо исчезало, но голос не умолкал, а на экране одно за другим возникали лица тех, о ком она говорила. Обыкновенные баварские лица, их сколько угодно на любой улице, — разве что на удлиненном властном лице Кленка лежала печать незаурядности. Но так как эти лица были во много раз увеличены, а голос не прерывал рассказа о них, они выглядели по-иному, чем всегда. Массивная квадратная голова Франца Флаухера дергалась из стороны в сторону над слишком тесным воротничком, толстый смешной палец все время оттягивал его, но почему-то это было не смешно, а неприятно и даже страшно. Гладкое лицо доктора Гартля любезно улыбалось, но все видели, как холодна, как издевательски равнодушна эта любезность. Обрамленные пушистыми усами и бородой губы имперского министра юстиции Гейнродта открывались и закрывались, открывались и закрывались, произнося благожелательные общие места, но, как ни странно, его слова звучали отнюдь не благожелательно, напротив — злобно и оскорбительно. Появилось и лицо Руперта Кутцнера. Оно возникло, когда Иоганна рассказывала о статье в газете «истинных германцев», о их совете «апостолам гуманности с Курфюрстендам» подавиться своим Мартином Крюгером. Разинутый рот, крошечные усики и — увы! — совершенно срезанный затылок — и тут атмосфера в зале разрядилась, раздался громкий хохот. И снова зазвучал голос Иоганны Крайн, она рассказывала о своей встрече с министром Мессершмидтом, о том, что продержись Мессершмидт на своем посту еще двадцать шесть дней — и Мартин Крюгер был бы на свободе. И на экране — крупное, туповатое, с глазами навыкате лицо министра Мессершмидта, жалкое, раздражающе беспомощное. Так возникали они, одно лицо вслед за другим, много лиц, и некоторые были знакомы зрителям по иллюстрированным журналам. Но, огромные, занимающие почти весь экран, они были устрашающе непохожи на себя, а невидимая Иоганна все рассказывала, как она обращалась к этим лицам, к одному за другим, но всякий раз тщетно.

288