Успех - Страница 92

Правда, на дела ему грех жаловаться, даже если он и не продаст «комодик». Он подмазал портье в гостиницах, и кое-кто из богатых иностранцев наведывается по их совету на Унтерангер и потом не жалеет, что проделал такой дальний путь. Теперь, во времена инфляции, в Мюнхен понаехала тьма иностранцев, а он, Каэтан Лехнер, себе на уме, он запрашивает с них бешеные деньги. Да только судьба-то еще хитрее, и даже если ты каждый день повышаешь цену втрое, то деньги, которые ты получил, за это же время падают в цене вчетверо. Каэтан Лехнер сердито фыркнул, высморкался, подержал руки у огня и подложил еще дров, хотя ему и без того было изрядно жарко. Верно, иностранцы хорошо платят, но он привязан к своим вещам, ему трудно с ними расставаться. Сколько труда, беготни и пота они ему стоили. Он выискивал их на ярмарках, на толкучках, на базарах, где продаются старые вещи, заглядывал в квартиры многих мюнхенских обывателей и в дома окрестных крестьян. У него есть вещи — кресла, столы, стулья, горки, комоды, к которым он просто прикипел душой. Некоторые из этих вещей, казалось бы, пришедшие в полную негодность, он чинил так же любовно и бережно, как хирург оперирует больного, которого другие врачи признали безнадежным. А тут заявляются эти дурацкие иностранцы и соблазняют его все более крупными суммами. И вот теперь за ночь, за короткие двенадцать часов, он должен решить — распроститься ли ему навсегда со своим сокровищем, с «комодиком», который он не уступил даже художнику Ленбаху.

Каэтану Лехнеру тяжело дышать в чересчур натопленной комнате. Его сердце уже перестало быть надежным механизмом. Большое, ожиревшее, расширенное от злоупотребления пивом, оно одряхлело от горестей, доставляемых ему детьми, и от тщетных попыток выбиться в люди. Да и зоб — не подарок. Каэтан Лехнер сидит согнувшись, положив руки на колени, тяжело сопя; внезапно резким движением он хватает порыжевшее пальто, торопливо набрасывает его на плечи и направляется из теплой комнаты в холодную лавку.

Вот он ларец, хорошая вещица, на редкость красивая, можно сказать, единственная в своем роде. Был он сделан — но этого антиквар Лехнер не знал — в Сицилии, норманскими мастерами, чье творчество было обогащено искусством сарацинов. Впоследствии его приобрел германский король Карл Четвертый, Карл Люксембург-Богемский, для мощей какого-то святого — король этот обожал мощи. Затем «комодик» стоял в одной богемской церкви. В нем хранились обломки костей и железные щипцы. По уверениям торговца, кости в те далекие времена, когда на них еще было мясо, принадлежали некоему святому, чье имя упоминается в календаре и которому язычники переломали кости за приверженность вере, а железными щипцами повыдирали у него из тела куски мяса. В день этого святого его мощи показывали верующим. Их свято чтили, к ним прикладывались губами, они творили чудеса. Когда вспыхнуло восстание гуситов, священники, прихватив ларец, бежали на Запад. В дороге щипцы затерялись, кости рассыпались. Сам ларец побывал во многих руках. Сделан он был мастерски и отличался простотой и изяществом. Тонкая работа — львиные лапы из бронзы, искусно врезанные в дерево, металл с красивым матовым оттенком. В семнадцатом веке, не догадываясь о его прежнем предназначении, вместе с другими предметами неизвестного происхождения ларец купил еврей по имени Мендель Гирш. Когда ларец был опознан как собственность церкви, еврея заточили в тюрьму, подвергли пыткам и сожгли за осквернение христианских святынь. За право владения его наследством вели тяжбу церковные власти и курфюрст. Наконец договорились, что ларец останется у светских властей. Курфюрст Карл-Теодор подарил его одной из своих любовниц, танцовщице Грациелле, которая хранила в нем свои драгоценности. Когда она впала в немилость и разорилась, ларец приобрел придворный кондитер Плайхенедер. Позднее его наследники ларец продали. Вместе с другим хламом ларец попал на ярмарку в мюнхенском предместье Ау, где торговали всяким старьем. Там его двадцать два года назад углядел и купил антиквар Каэтан Лехнер.

И вот теперь он стоит здесь, в его лавке на Унтерангере. Повсюду громоздится старая мебель, светильники, изваяния мадонны, деревенские украшения, оленьи рога, большие рамы от картин, старинные холсты, огромные ботфорты. Но Каэтан Лехнер не видит ни одной из этих вещей. Взгляд его водянисто-голубых глаз, беспомощный и тоскливый, прикован к ларцу. Он смотрит на ларец влюбленно, но внутренне готов уже совершить предательство. Потому что ничего другого ему, Каэтану Лехнеру, не остается. Этот чертов голландец не отставал, хоть умри, не отставал. Он, Каэтан Лехнер, заломил такую чудовищно высокую цену, что сам испугался. Полмиллиона марок. Но и это не помогло, голландец все равно согласился. Возможно, он тут же сообразил, что полмиллиона марок в переводе на голландские деньги составляют всего пять тысяч гульденов. А он, услышав «беру» этого проклятущего голландца, лишился дара речи. Чуть не подавившись большой рыбьей костью, отер пот со лба и в ответ на вопрос настойчивого голландца что-то невнятно промычал. Тогда потерявший терпение голландец недвусмысленно заявил, что либо господин Лехнер завтра не позднее десяти часов утра привезет ларец в гостиницу, либо сделка не состоится.

Ночью в лавке было необычно тихо и очень холодно. Но Каэтан Лехнер не замечал холода. Он включил все лампы, ларец был теперь хорошо освещен, и, тщательно вытерев красные, потрескавшиеся руки, погладил свое любимое сокровище. Полмиллиона — большие деньги. Но и ларец — вещь ценная. Собственно, вся его, Каэтана Лехнера, жизнь связана с этим ларцом. Он вспомнил о том, как намеревался посвятить жизнь искусству, добывать средства к существованию художественной фотографией. В своем честолюбии он не удовлетворялся фотографированием только крупных предметов: мебели, человеческих лиц. Нет, его мечтой было запечатлеть мелочи — поллитровую пивную кружку, коллекцию жуков, «Безделки с живой душой», как называл все это художник Ленбах. С такими вещицами он, Лехнер, готов был возиться бесконечно и не успокаивался до тех пор, пока взорам зрителей не открывались их мельчайшие особенности, навсегда западая в душу. И в том, что искусство не стало содержанием его жизни, был повинен ларец.