Успех - Страница 93

Он наткнулся на него примерно через полгода после того, как встретился с Розой Хубер, молчаливой, набожной девушкой, истой католичкой с твердыми взглядами. Обслуживая в трактире самых разных посетителей, она хорошо узнала, что такое жизнь. Не девушка, а сущий клад… Что ни скажет, все толково, умно. Он, Каэтан Лехнер, с первой же их встречи задался целью создать вместе с нею домашний очаг. А сопротивление Розы, недоверчиво относившейся к планам Лехнера посвятить свою жизнь искусству и твердо решившей выйти замуж лишь за человека самостоятельного, только распаляло его мужицко-баварское упорство. Она охотно встречалась с ним, и он ей, несомненно, нравился. С грустью вспоминал он сейчас о тех чудесных утренних часах в «Китайской башне», колоритном ресторанчике в Английском саду. Как он в танце кружил свою Розу в веселой толпе простолюдинов — служанок, кучеров, белошвеек, дворников, почтальонов, которые, прежде чем отправиться к мессе, с утра пораньше отплясывали здесь под громкие звуки духового оркестра… Роза охотно ходила с ним на танцы и на всякие увеселения, но выйти за него замуж до тех пор, пока он не займется чем-либо серьезным, основательным, не соглашалась. Так обстояло дело до того дня, когда он, Каэтан Лехнер, углядел на ярмарке среди всякой рухляди и прочего хлама «комодик». Тогда сердце у него еще было крепкое. И все-таки он лишь с трудом скрыл свой восторг от многоопытной и зоркой старьевщицы. Но только когда «комодик» уже стоял у него в комнате, стал его собственностью и когда пришел еврей-антиквар и предложил за ларец восемьсот марок, тогда у Розы наконец открылись на него, Каэтана Лехнера, глаза. Она согласилась выйти за него и все свои сбережения вложила в его лавку на Унтерангере. И он сказал себе: «Эх, бог с ним, с искусством».

С тех пор у него часто появлялось искушение продать ларец. Но он устоял, считал эту вещь талисманом, приносящим счастье. В лавке появлялись и вскоре исчезали статуи богоматери, расшитые женские головные уборы, сундуки, кресла, старые мундиры, но, радуя глаз знатоков, неизменно стоял на своем месте чудесный старинный ларец. Потом Роза умерла. Теперь он часто думал — может, это и к лучшему, что она умерла, не дожила до последних лет с их мерзкой едой и еще более мерзким «военным» пивом, не мучилась из-за идиотской связи Анни с чужаком и, особенно, из-за этой истории с мальчиком.

Сплошное свинство. Когда он, Каэтан Лехнер, вспоминал о травле, которой подвергли его сына, металлическая отделка ларца казалась ему темнее, а красное дерево — грязным. Каэтан Лехнер был консерватор, он стоял за спокойствие и порядок. Но ведь ясно как божий день, что правительству нужен был убедительный довод в пользу сохранения «гражданской самообороны». Ради этого они и упекли его мальчика в каторжную тюрьму. В молодости Каэтан Лехнер не был чересчур уж ревностным католиком и ходил в церковь больше ради Розы. «Эй, старуха, не дури», — крутя зобастой шеей и добродушно похлопывая жену по заду, неизменно повторял он припев немудреной народной песенки всякий раз, когда его Роза впадала в чрезмерную набожность. После осуждения сына, несмотря на то, что вызволить его из тюрьмы помог духовный отец, вера Каэтана Лехнера и вовсе пошатнулась. Нет, на бога тоже нельзя положиться, и священник не сумел дать вразумительный ответ на его, Лехнера, вопрос, как ему поступить — продать «комодик» или оставить у себя. Полмиллиона — большие деньги. Если уж ему не повезло с детьми, то хоть яично-желтый дом господь бог должен ему «пожаловать во владение». Очень уж этот дом ему приглянулся, он не может его не купить… Должен же он, наконец, выбиться в люди. Если дело не выгорит — просто беда. Он почти с угрозой посмотрел на висевшее рядом с ларцом грубое деревянное распятие. Нет, он должен стать домовладельцем, хозяином большого яично-желтого дома на Барерштрассе. Нынешний владелец Пернрейтер — бессовестный скряга, но перед полмиллионом ему не устоять. Сегодня, раньше чем отправиться к голландцу, он, Лехнер, снова ходил смотреть на свой будущий дом, долго стоял у подъезда, простукал стены, ощупал старинную бронзовую надпись на воротах. Поднялся по ступенькам пологой лестницы, поглаживая перила, рассмотрел таблички с фамилиями жильцов — четыре фарфоровые, две эмалевые, две медные — пристально, как прежде рассматривал предметы, которые собирался фотографировать.

Далеко уже не молодой человек в домашних туфлях и порыжевшем пальто, среди ночи стоявший в освещенной лавке перед ларцом, продрог. И все-таки он не спешил погасить свет. Поглаживал свои светло-рыжие бачки и растерянно-сердито смотрел на ларец водянистыми голубыми глазами. Вот и завтра вечером он будет стоять здесь же в лавке на Унтерангере, но «комодика» на прежнем месте уже не будет. От этой мысли ему стало не по себе. Домов на свете много, в одном только Мюнхене их пятьдесят две тысячи. А «комодик» один, другого такого нет. «Чертов голландец, пес проклятый», — проворчал он, тяжко вздохнул и поплелся назад, в теплую комнату.

И вот он опять сидит в глубоком кресле и в который раз взвешивает все за и против, хоть уже давно все взвесил. Если он сейчас продаст «комодик», то радости от этого будет немного, если не продаст, тоже радости мало. Он подумал: «Да, нелегкое нужно принять решение, а времени в обрез». Завтра рано утром он должен пойти к голландцу либо расстаться с мечтой о яично-желтом доме на Барерштрассе. Он подумал также, что утро вечера мудренее, и что другой такой возможности разбогатеть может и не быть, и что он уже не молод. И еще о том, что тот не накопит талера, кто не хранит пфеннига. Он живо представил себе, как в черном сюртуке из добротного сукна впервые предстанет перед жильцами своего дома в качестве нового владельца. И еще — как он сообщит о своей покупке приятелям по «Клубу любителей игры в кегли». Они станут насмехаться над ним, но сами будут здорово злиться; он им во всей красотище распишет свой новый дом, и они будут помирать от зависти.