Успех - Страница 98

К оглавлению

98

20
И все же — ничто не гнило в баварском государстве

Доктор Иозеф Пфистерер, писатель, мюнхенец, проживавший в ту пору в Гармише, пятидесяти четырех лет от роду, католик, автор двадцати трех внушительного размера романов, четырех пьес и тридцати восьми солидных повестей, отправив Иоганне телеграмму о предстоящем прибытии на курорт кронпринца Максимилиана, надеялся, что теперь он сможет, здесь в Гармише, часто с ней видеться. Между тем он постоянно встречал ее в обществе этого циника Жака Тюверлена. Доктор Пфистерер охотно отдавал должное другим людям, но Жак Тюверлен был ему неприятен. Эмоционального баварца раздражало уже само голое, морщинистое лицо этого уроженца Западной Швейцарии. Этот тип с его привычкой вечно щуриться, одним своим присутствием отравлял ему, Пфистереру, всю радость от встреч с Иоганной. Были и другие причины, подтачивавшие его дотоле стойкий оптимизм. При ближайшем рассмотрении дело Крюгера все более настораживало. Его трудно было истолковать иначе, как умышленное нарушение законности. Пфистерер верил в свой народ, в своих баварцев, и уже одна мысль о возможной необъективности обходительного председателя земельного суда Гартля причиняла ему боль. Ну а Кленк, который возвышается над всеми, словно утес, неужели он действительно гнусный преступник, способный упрятать в тюрьму искусствоведа с большими заслугами только за то, что его, Кленка, не устраивает программа этого человека?! Уму непостижимо! И тем не менее он уже не мог думать иначе, не мог отделаться от всех этих мыслей. Он упрямо наклонял шею, точно большой курчавой головой собирался боднуть невидимого врага. Сердце у него и раньше пошаливало, теперь же его особенно часто мучила одышка. Он утратил вкус к жизни.

У него по-прежнему происходили резкие столкновения с доктором Маттеи. Этому тяжеловесному человеку в пенсне, с исполосованным рубцами, злым, бульдожьим лицом было в Гармише неуютно. Его тянуло домой на Тегернзее, к своей охоте, собакам, оленьим рогам на стенах, к своим трубкам, лесничему, медлительным, хитрым крестьянам. Но удерживала Инсарова. Одно время он изучал медицину и в своем весьма материалистическом отношении к женщинам признавал лишь грубую физиологию, по поводу любой эротической связи он отпускал сальные остроты. Хрупкая русская женщина глядела на него своими раскосыми глазами, облизывала язычком уголки рта, говорила какую-нибудь колкость, которую баварец воспринимал как жеманную, дурного пошиба остроту. И все никак не уезжал. Посмеиваясь над собой, посылал танцовщице шоколад, цветы, фрукты. Злился на весь свет. Всячески третировал Пфаундлера, устраивал ему отвратительные сцены за то, что тот недостаточно рекламирует Инсарову.

Обычно миролюбивый, Пфистерер прямо-таки искал ссоры с Маттеи. Оба всячески чернили жизнь, творчество, успехи, тело и душу соперника. В своих остротах доктор Маттеи был грубее и злее, но и Пфистерер отлично знал самое уязвимое место противника. Он рассказывал ему, будто кругом предлагают пари, что Маттеи ничего не добьется от Инсаровой. И хотя многие уже добились от нее всего, никто не соглашался принять пари. Доктор Маттеи допивал пиво и, дымя трубкой прямо в лицо своему врагу, отвечал, что, даже если Крюгера и выпустят из тюрьмы, Пфистереру все равно не попасть в постель к Иоганне Крайн. Двое пожилых, апоплексического вида мужчин сидели друг против друга, тяжело дыша и по-бычьи наклонив головы.

Пфистерера слова Маттеи ранили в самое сердце — неужели люди могут подумать, что он добивается справедливости в отношении Крюгера из желания обладать его женой! Подолгу просиживал он над своей рукописью. Обычно он писал легко, слова шли из самого сердца. Радовался, когда события в романе стремительно нарастали, изящно и тонко переплетаясь друг с другом. Но сейчас события развивались по своей собственной логике, и зло упорно не желало сдаваться. И человеческую подлость никак не удавалось сдунуть, словно пылинку. Вот и судьба белокурой крестьянской девушки Брони, которая волею обстоятельств была заброшена в город, перенесла много незаслуженных обид, но в конце концов встретила там художника, по достоинству оценившего ее большой талант, получила заслуженное признание и стала женой этого художника, никак не находила обычного, легкого, убедительного и счастливого завершения. Широкоскулое, смуглое лицо Иоганны с тремя морщинками над вздернутым выразительным носом, ее серые, гневные глаза заслоняли облик Врони. Нет, к несчастью, дело Крюгера тревожило его само по себе — женщина была тут ни при чем. Ему было бы легче, если б он сам оказался не на высоте. В этом можно было бы покаяться, и с этим он бы справился. Но не на высоте оказался не он, а его страна. Сомнения, овладевшие им, еще когда его славные баварцы устроили вдруг революцию, терзали его теперь все сильнее. В мире восторжествовала несправедливость, восторжествовала она и в его Баварии. Она не таилась и даже, как выразился кто-то, спокойно грелась на солнце. Несправедливость возвысила голос, и никто не пытался ее урезонить. Нет, он должен объявить ей войну…

Его аппетит ухудшался, а одышка усиливалась. Он ходил озабоченный, хмурый и так грубо набрасывался на свою приветливую, заботливую жену, что эта пухленькая дама совершенно терялась.

Все они, снова собравшись в Гармише, — он, Маттеи, Гесрейтер — одинаково злились на Тюверлена. Их, баварцев, выводила из себя его врожденная элегантность, его легкомыслие, переменчивость, грошовая терпимость, позволявшая ему спокойно отказываться от своей точки зрения, если она не устраивала собеседника. Они называли его блохой, легковесной, скачущей блохой. Гесрейтер был уязвлен неудачей своей затеи — ведь осмотр керамической фабрики явно не дал желаемого результата. Он стал менее общительным, неразговорчивым, дулся на Иоганну за то, что она предпочитает ему Тюверлена. Она просто неблагодарная женщина. Он снова сблизился с г-жой Радольной, которая очень эффектно смотрелась на фоне гармишской зимы. Статная, раскрасневшаяся на морозе, она в своем красивом лыжном костюме тренировалась на спортивных площадках, спокойная, знающая себе цену. Вечерами на танцах в залах лучших отелей либо в «Пудренице» она неизменно была в центре внимания. На нее падали и лучи славы кронпринца, с удовольствием бывавшего в ее обществе. Наделенная большим природным умом, она, как и прежде, покровительствовала Иоганне Крайн. Обе женщины встречались каждый день. Они выгодно оттеняли друг друга: невозмутимая пышная красота медноволосой Катарины и свежая, полная внутренней энергии красота Иоганны только выигрывали от сравнения.

98